Федин

Революционность Горького — это и есть высший патриотизм. В главном и решающем деятельность великого пролетарского гуманиста по собиранию сил новой советской литературы отвечает линии партии в области культуры. Недаром важнейшим эпизодом книги являются те страницы, где Горький выведен рядом с Лениным после окончания Второго конгресса Коминтерна. "Я увидел на лице Горького новые черты, — пишет Федин, — каких не помнил из прежних встреч. Он был, наверно, до глубины взволнован и преодолевал волнение, и это сделало его взгляд жестким, всегда живые складки щек — неподвижными. Он показался мне очень властным, и все лицо его словно выражало непреклонность, которая только что прозвенела в речи Ленина и которой дышал весь конгресс.

Стиснутый толпой, глядя через плечи и головы людей, я изо всех сил старался не пропустить какого-нибудь движения этих двух человек, стоявших рядом, — Ленина и Горького. И мне казалось: все лучшее, что я когда-нибудь думал о Горьком, воплощено в нем в этот миг, в этой близости к Ленину — к высшему осмыслению всего происходившего в мире".

Благодаря силе и художественной красочности изображения главного героя книга Федина занимает особое место в поистине необозримой мемуаристике о Горьком. Общественно-литературное ее звучание широко. В документально-мемуарном жанре она стала одним из образцов лепки масштабного характера, находящегося в центре событий, и тонкого проникновения в мир людей искусства, изображения гражданского и духовного развития и мужания художника…

Вместе с тем книга "Горький среди нас" не лишена недостатков, признанных и самим автором. В обилии воспроизводя разнообразные высказывания Горького, Федин не всегда отмечает противоречия, свойственные подчас позиции великого писателя в 20-е годы. При изображении литературной атмосферы времени и истолкованиях некоторых литературно-художественных явлений Федин также не всегда отчетливо корректирует прежние свои, порою незрелые общественно-эстетические восприятия молодых лет нынешними ясными, четкими, определившимися оценками, в результате чего на иные фигуры, весьма двойственные или даже отрицательные, по замыслу, ложится невольный отсвет идеализации. Это касается и некоторых черт в литературных портретах представителей старой буржуазной интеллигенции (Ремизов, Аким Волынский, Сологуб), и того, как преподносятся порой собственные идейно-эстетические заблуждения автора и его коллег по кружку "серапионов"."…Я остался слишком беллетристом, художником в книге, преимущественно публицистичной, — обобщал позже Федин. — Публицистика требует точных формулировок и ясной обдуманности оценок. У меня этого не обнаружилось, где особенно нужно".

Первая часть книги, охватывавшая 1920–1921 годы, где повествование только начало развертываться, вызвала восторженные оценки критики. "В мастерском описании Константина Федина перед нами возникает фигура А.М. Горького как живая, — писал, например, один из критиков. — …Кажется, нельзя в этих описаниях ни одного слова ни прибавить, ни убавить. Рисунок филигранной работы радует сердце. Новая книжка Федина родит поэтому чувство благодарности к автору".

Иной оборот приняли события, когда вышла вторая часть, обращенная к гораздо более широкому периоду и сложным общественно-литературным проблемам. И хотя образ главного героя книги не только не потускнел, а предстал во всей своей могучей полноте, упоминавшиеся реальные недостатки книги вызвали резкую и огульную критику в печати и на писательских собраниях, перечеркивавшую всю книгу. "Ложная мораль и искаженная перспектива", "Вопреки истории" — так назывались статьи лета 1944 года.

Федин болезненно переживал несправедливо обрушившиеся нападки. Он прервал работу над третьей частью. Попытки вернуться к завершению замысла книги в последующие десятилетия, когда силы художника поглощали произведения трилогии, результата не дали. Из третьей части написанными остались лишь отдельные очерки — "Дни прощания", "Егор Булычев" и "У Ромена Роллана"…

Появление весной — осенью 1945 года романа "Первые радости", где были созданы яркие образы большевиков — Извекова и Рагозина, подорвало критические домыслы, бросавшие тень на общественную репутацию писателя. Но история эта навсегда сделала Федина особенно чутким к несправедливым литературным обидам, отзывчивым к чужой боли.

…Обращаясь к советскому историческому роману в новогодней статье 1945 года и не упоминая себя, Федин выдвигал задачу создания произведений, находящихся как бы "на стыке" между исторической и современной прозой. В отличие от собственно исторического романа это произведения о недавнем прошлом. По возрасту герои таких книг — отцы бойцов и командиров, которые сражаются сейчас на фронте. У этих произведений есть свой предмет изображения и своя задача. Они должны художественно исследовать и объяснить тот недавний период русской жизни, которым "исторически порожден советский человек — наш современник"; "вся сложность прошлой жизни… отложилась в сознании современного человека, и это должно стать предметом изображения". "Хотелось бы, — заключал Федин, — читать книги о наших отцах и детях, завязывающих в один узел поколения революции и Отечественной войны".

Именно такими особенностями отмечен цикл романов, над которым уже активно работал Федин.

Художник накопил к тому времени огромный опыт переживаний истории. Не говоря уже о прочем, Федин пережил две революции и три больших войны, две из них мировые. Решающее значение в истории страны Федин отводил при этом двум событиям — Октябрьской революции и Великой Отечественной войне.

Коренной перелом в ходе войны произошел зимой 1943 года, в результате битвы под Сталинградом. И именно в начале 1943 года, если обратиться теперь к замыслу "Шествия актеров", к идейному смыслу последующей трилогии, Федин "увидел весь роман другими глазами".

Конечно, трилогия Федина, "главная книга", как ее иногда условно называл писатель (рассчитывая на понимание, что для истинного художника каждая значительная книга — главная), три этих романа вызваны всем духовным опытом автора, всем, что было ранее испытано, увидено и пережито. Но событиям Великой Отечественной войны, тому, что было воспринято и понято тог да, принадлежит особая роль в духовном созревании, в побудительных мотивах появления на свет романов трилогии.

В первоначальном замысле произошли глубинные перемены.

На передний план выдвинулась теперь тема истории, изображение потока общенародной жизни. Проблемы искусства обратились лишь в один из художественных мотивов. Пафосом эпического повествования стало изображение главных деятелей новейшей истории — героев современности, борцов за народное счастье, строителей нового мира. "Тема истории, — пояснял автор, — выдвинувшись как главная, расставила по новым местам героев, перераспределила их вес и показала, кому быть в центре. Она поставила впереди других героев людей, содержанием жизни которых было будущее нашей страны, была борьба за революцию".

"Обращение к чисто русскому материалу, — обобщал Федин в автобиографии, — после того, как все прежние мои романы были, больше или меньше, связаны с темой Запада, явилось не только давно созревшим сильным желанием, но было выражением моих поисков большого Современного героя. КогДа войной решалась судьба родной страны, еще крепче, чем прежде, упрочилось убеждение, что будущее русской жизни нераздельно с советским строем и что истинно большим героем современности должен и может быть признан коммунист, деятельная воля которого однозначна Победе".

Название "Шествие актеров" отпало вместе с двумя десятками других вариантов названий. За последующие шесть лет, пока шла работа над двумя первыми романами, не раз менялись авторские представления о конструкции вещи. О том, чтобы уложиться в одну книгу, теперь не могло быть речи. Писателю то виделась дилогия, то он отдавал предпочтение трилогии. Во всяком случае, четкие очертания двух романов уже были ясны. Имелись для них и названия — "Первые радости" и "Необыкновенное лето"…