Федин

Одно происшествие тех дней навсегда врезалось в память.

Накануне, вечером, пополз слух, что Толстой умер. Кто-то из учителей-словесников наводил справки в редакции местной газеты, и там сообщили, что действительно телеграфное известие об этом, переданное для всех газет, поступило и завтра появится в печати.

Костя долго в ту ночь не мог заснуть.

На следующий день он был дежурным, пришел в училище рано.

Забрав в учительской географические карты и глобус, не спеша плелся к своему классу, когда увидел появившегося в пустынном гулком коридоре Анкирского. Александр Иванович, в черной шинели с развевающимися полами, широко и размашисто шагал навстречу, направляясь р; учительской.

Таким возбужденным директора Костя видел впервые.

— Здравствуйте, Федин! — буркнул он на приветствие. Потом круто остановился, словно вспомнив что-то. — Еще не слышал? Знаешь?!

— Что?! — не понял Федин.

Александр Иванович высоко потряс зажатой в кулаке газетой.

— Он не умер! Живой! Во-от! Закопали живого человека! Прислужники, официанты. Как торопятся, как им неймется!..

— Кого? — прокричал Костя, уже предчувствуя ответ.

— Толстого!.. Льва Николаевича! А он и тут им не дался! Взял да и не умер, может, еще и встанет! Какой великий старец, ей-богу!.. Разум, совесть народа! А они его, живого, в гроб, в могилу. Самозванцы!..

— Как это получилось? — косясь на Александра Ивановича и поправляя в охапке у груди глобус, который неловко стало держать, спросил Костя.

— Якобы поспешил корреспондент, то ли поторопилось телеграфное агентство… — заговорил Александр Иванович. — Поди разбери! Извещение для всех газет, видите ли, оказалось преждевременным. Преждевременно хотели обласкать сиятельный слух! Авось покуда преставится… Слава господу богу! Не получилось! Не оправдал ожиданий! Теперь вот рядом опровержение! Вот, вот… Жив, жив, Лев Николаевич! Во-от!.. Извините меня, Федин, случай все-таки особенный! — И, круто повернувшись, он зашагал к учительской…

Но общая радость была короткой. Кажется, только одни сутки. Вскоре Толстой умер.

Волны, поднятые этим событием в русском обществе, были таковы, что на сей раз отреагировать решило даже императорское почтовое ведомство. По случаю кончины Л.Н. Толстого была выпущена специальная памятная фотографическая открытка.

Она представляла великого писателя в виде «типичного» толстовца. Щурясь от солнца, Лев Николаевич, с морщинистым загорелым лицом, распушенной бородой и лохматыми бровями, стоял в белой посконной рубахе до пят и босиком.

Некий однокашник из породы Мефистофелей, зная новое увлечение Кости Федина, решил сделать тому небольшой подарок.

Может быть, заодно ему хотелось и слегка остудить пыл товарища каплей скептической мудрости.

Во всяком случае, жестким пером фиолетовыми чернилами по белому глянцевому полю толстовской рубахи, с правого плеча до бедра, он сделал косую надпись: «Sic transit vita et gloria mundi».[4]

Стрела попала в цель. И Костя потом долго раздумывал над этой кичливой эпитафией, процарапанной на груди Толстого.

Да, Толстой любил, страдал, мечтал, писал книги, искал истину. Но неужели конечный итог всех исканий только один — могила? А если нет, то что же значила его жизнь? Что нашел, что нес, что оставил Толстой людям, России, миру?..

«Уход» и смерть Льва Толстого, — более чем полвека спустя вспоминал Федин, — я глубоко пережил… События в Астапове всколыхнули самые разные слои русского общества, народа. Гул земли, сопутствовавший последнему жизненному шагу и смерти Льва Толстого, особенно чувствовался в нашем городишке из-за соседства с Астаповом. Смерть Льва Толстого была для меня болью…

В романе «Первые радости», события в котором развертываются в 1910 году, «уходу» и смерти Льва Толстого посвящены две главы. Переосмыслено и вписано в сюжет произведения и тогдашнее событие — преждевре-менное газетное известие о кончине Толстого.

Следующих неполных три года (до мая 1914-го) были продолжением начатых в Козлове поисков призвания. Хотя внешняя сторона жизни Федина и видоизменилась достаточно резко — глубинный провинциальный городишко уступил место Москве.

Александр Ерофеевич не мытьем, так катаньем добивался своего — хотел увидеть в сыне образованного негоцианта, на худой конец — экономиста. Окончанием коммерческого училища жребий был брошен. К тому же, как убедился Костя, обучение коммерческим наукам не препятствовало литературным занятиям. А профессию для хлеба насущного иметь не мешало. Так к осени 1911 года он оказался в стенах Московского коммерческого института.

Московский коммерческий институт (ныне Институт народного хозяйства имени Г.В. Плеханова) считался солидным учебным заведением, носителем передовых веяний времени. Его питомцы должны были по окончании института приложить руку «к делу общественного прогресса и построению новой цивилизованной России». Буржуазные деятели возлагали на институт свои надежды, усматривая в нем один из рычагов дальнейшего преобразования дворянско-полуфеодальной империи по пути капиталистического развития, сближения России с Западом. Среди профессуры преобладал дух либерально-оппозиционный.

«В далеком прошлом, — вспоминал Федин, — я был студентом экономического отделения Московского коммерческого института… В старой России мы занимались множеством отдельных хозяйственных дисциплин. В основу каждой из них было положено одно и то же начало частновладельческой конкуренции. Это был, так сказать, бог тогдашних наук об экономике. Мы усваивали всевозможные виды конкуренции внутри торговли, внутри промышленности, внутри промыслов и варианты конкуренции их друг с другом — стратегию и тактику войны, которая велась между десятками враждующих формаций капитализма».

Знание хозяйственного механизма капиталистического строя вооружало аналитической зоркостью взгляд будущего художника.

В Косте Федине очень рано проявились качества, которые современники впоследствии в один голос называли «талантом дружбы». Он быстро сходился с разными людьми. Юноша был наделен внутренним обаянием, интересен и незаменим в компаниях, чутко улавливал и ценил хорошее в окружающих, отличался надежностью и постоянством в отношениях, верностью данному слову. Рано определилось в нем и умение выступать заводилой полезных общественных начинаний. Все это располагало и притягивало сверстников.

Пожалуй, мало кто умел так прочно обрастать друзьями, как Федин. Если уж он с кем сближался, то дружба эта, однажды начавшись, нередко развивалась затем годами, десятилетиями, протягивалась иногда через всю жизнь. Так получилось с Глебом Авдеевым. Козловский соквартирник Федина после окончания училища тоже поступил в коммерческий институт. Неразлучны были они и тут. Да и спустя десятилетия, вплоть до 40-х годов, ленинградский инженер-экономист Глеб Васильевич Авдеев, «Глебушка», как ласково называли его близкие писателя, оставался своим человеком в семье Федина.

Оценили качества новичка и другие однокашники по институту. Вскоре Федина избрали в правление студенческого землячества экономического отделения.

«Студенческие годы заполнены были уже созревшим стремлением писать», — кратко выделял главное Федин.

Одним из переживаний первого года учебы стало участие в ноябре 1911 года в сходке, которой студенты отмечали годовщину со дня смерти Льва Толстого. Собрание было прекращено вмешательством полиции… Остальные события — каникулярные приезды к сестре, в Уральск, плавание на пароходе по Волге от Астрахани до Нижнего. Первое посещение Петербурга.

Поглощала внутренняя жизнь. «У меня все те же страстные порывы к работе — творческой, — сообщал Федин сестре 14 октября 1912 года. — Я многого достигнул и все работаю, все хочу работать. Тянет меня к книгам, бумаге, рукописям. Днями и ночами грежу комнатой с библиотекой и лампой, озаряющей робкой тенью прибор на столе, книги, обои светлые…»

4

"Так проходит жизнь и земная слава" (латин.)