Чехов

Семейная группа Сидят (слева направо): Mux. П. Чехов, Мария Павл. Чехова, П. Е. Чехов (отец), Е. Я. Чехова (мать) и тетка Людмила Павловна с сыном Георгием Митрофановичем. Стоят (слева направо): Ив. П. Чехов, Антон Павлович Чехов, Н. П. Чехов, Ал. П. Чехов и Митрофан Егорович (дядя писателя). 1895 год. Из собр. Лит. музея при б-ке СССР им. Ленина

Затея кончилась плачевно. Весь учебный год Антоша и Коля приносили домой очень хорошие отметки и даже наградные листки — Коля с надписью: «Эвсквис», т.-е. благочестивый, а Антоша — «Эпимелис» — прилежный. Но когда Павлу Егоровичу однажды захотелось похвастаться познаниями сыновей то оказалось, что ни «благочестивый», ни «прилежный» не смогли прочесть по-гречески ни слова.

Пришлось взять их от Вуцины.

Воспитание

Телесное наказание было вообще обычным в той среде, в которой рос и воспитывался Чехов. Нравы были грубые. Контрасты между внешним великолепием и блестящей нарядностью города в кварталах, населенных греками и итальянцами, и обывательскими «развлечениями», были резкими. В театре блистали итальянцы и публика, разделявшаяся на две партии — поклонников примадонн Зангери и Белати — распевала страстные арии. В городском саду играл чудесный оркестр, а по улицам бегали собаки с привязанными к хвостам жестянками, ополоумевшие от страха. За ними охотились, и дрягиля (извозчики) насмерть заколачивали их палками. Везли на позорных колесницах преступников для совершения публичных, так называемых, торговых казней, наказывали арестантов на плацу плетьми, а битье детей в обывательских домах было явлением таким заурядным, что на это никто решительно не обращал внимания.

Павел Егорович в своей лавке таскал за волосы или драл Андрюшку и Гаврюшку и эти расправы доводили до нервной дрожи впечатлительного Антошу, хотя оплеухи, подзатыльники и порка в качестве «исправительных мер» применялись и к нему самому и к братьям.

Это, однако, не говорит об исключительной жестокости Павла Егоровича. Человек старого закала, он прошел суровую школу, в которой телесное наказание было обычным. И из описания детских лет Антона Чехова нельзя выкинуть этих подробностей, рисующих нравы мещанской среды, в которой он рос. Он сам говорил, что его детство было страданием. Несомненно, автобиографическое есть и в воспоминаниях Алексея Лаптева в чеховской повести «Три года»: «Я помню, отец начал учить меня, или попросту говоря, бить, когда мне не было еще и пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал, прежде всего, будут ли сегодня драть меня? Играть и шалить мне и Федору запрещалось. Мы должны были ходить к утрене и ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафист…». Здесь даже отдельные подробности совпадают с тем, что мы знаем о детстве Чехова: хождение к утрене и ранней обедне, целование попам и монахам рук, чтение акафистов.

Чеховы искренне желали своим детям добра. Евгения Яковлевна была человеком любящего сердца; вся ее жизнь заключалась в детях. Она защищала их от гнева отца и делала такие поблажки, за которые сурово ворчал Павел Егорович, считавший, что дети не могут сидеть сложа руки и бить баклуши, поэтому он неукоснительно посылал «господ дворян» в лавку, а на рассвете будил к заутрене.

В 1874 году Чеховы переехали в собственный дом — на глухую Елизаветинскую улицу. Дом был выстроен на клочке земли, подаренным дедом Егором Михайловичем. Дом был неуклюжий и тесный. Он дорого обошелся Павлу Егоровичу. Пришлось занимать денег под векселя. Семья ютилась в четырех комнатах. В подвальном этаже обитала тетушка, Федосья Яковлевна с сыном Алешей, флигель был сдан жильцам — вдове Савич.

В доме вставали рано. Все должны были трудиться. Александр устраивал электрические батареи, Николай рисовал, Иван переплетал. Вечером возвращался из лавки отец, начиналось разучивание церковных песнопений.

Детям старались дать образование и «приличное» воспитание, их сравнительно рано стали учить языкам. Коля и Саша уже свободно говорили по-французски. Появился и учитель музыки. Словом, жизнь семьи текла так, как подобало в тогдашней средней семье, стремившейся, по выражению биографа А. П. Чехова, его брата Михаила, стать лучше, чем она была на самом деле.

Каникулы и развлечения

Не следует, однако, рисовать детство Чехова сплошь черной краской. Если и нельзя выбросить из рассказов о нем ни лавки, ни клироса, ни подзатыльников и прочих мер отеческого внушения, то это вовсе не значит, что маленький Антоша не резвился, не шалил, не испытывал всех радостей, которые наполняют жизнь каждого ребенка. Антоша был очень подвижным, здоровым мальчиком, неистощимым на затеи. Он был азартен. Его товарищ рассказывает об увлечении ловлей щеглов, чижей и прочих пернатых.

На большом пустыре, за двором дома Чеховых, производилась довольно жестокая ловля птиц. Охотники скрывались за рогожной «принадою», поджидая момента, когда стая щеглов или чижей, привлеченных призывными криками птиц, заключенных в вывешенную перед «принадою» клетку, опустится с веселым чириканьем на пучки конопли и репейника, растыканные впереди этого сооружения. С затаенным дыханием, с сильно бьющимся сердцем старался ловец дрожащей рукой сквозь дыру, проделанную в рогоже, осторожно навести волосяную петлю, прикрепленную к длинной камышине, на голову птички. С торжеством тащили через отверстие полузадушенную птичку и, освободив ее от петли, сейчас же заключали в заранее приготовленную для нее клетку.

А как гордился Антоша, если ему удавалось поймать щегла, отмеченного какими-то точками на зобу, а на хвосте двенадцатью перышками! Такой экземпляр ценился дорого. Пойманных птичек или выменивали, или продавали товарищам. Занимался такой торговлей и Антоша — совсем как герой «Моей жизни» Полознев, продавший щегла за копейку — «все-таки маленькая польза».

Азартный птицелов, Антоша стал столь же страстным рыболовом, просиживая целыми днями в гавани с удочками. Вообще, море доставляло много радости. Купаться ходили каждый день большими компаниями. Однажды Антоша бросился с берега в воду и сильно рассек себе об острый камень лоб. Так и остался у него на всю жизнь шрам на левой стороне лба. Была и еще забава — прогулки в Елизаветинский парк (или «Карантин»), расположенный в трех верстах от города на обрывистом берегу моря. Это называлось «охота за черепами». И действительно, бродя по склонам обрыва и роя землю, мальчики нередко наталкивались на кости человеческих скелетов или на черепа, что приводило их в неописуемый восторг.

Зимой, конечно, было скучнее, — ни птичьей, ни рыбной ловли, ни излюбленной лапты. И зимой особенно томительно было дежурить в лавке или петь на клиросе.

За город — погостить в деревне во время летних каникул — Антоша выезжал редко. Однажды его вместе с братом Николаем послали в Княжую — к дедушке Егору Михайловичу, управляющему имением графа Платова. Здесь была заброшенная барская усадьба с большим фруктовым садом при реке. Братья Чеховы попали как раз на молотьбу. Егор Михайлович, чтобы внуки «не били баклуши», сейчас же пристроил их к делу — посадил у молотилки и заставил записывать пуды и фунты вымолоченного зерна. Свистки, шипение и басовой волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные потные лица, все это врезалось в память Антоши, как «отче наш». Целыми днями томился Антоша у молотилки и вернулся из Княжой в Таганрог без всякого сожаления о деревенских «развлечениях». Такие развлечения были ему, к сожалению, слишком хорошо знакомы и в отцовской лавке.

И еще довелось ему побывать в Княжой. На этот раз поехали втроем: Николай, Александр, Антон. Не было конца шуткам и забавам. Странный был вид у юных путешественников. У одного выклеена из сахарной бумаги шляпа с необыкновенно широкими полями — это затея Александра, у другого еще более смешное сооружение на голове — старинный цилиндр — шапо-кляк, откуда-то добытый Николаем. И досталось же за этот цилиндр Коле от Антоши! Он не только дразнил его всю дорогу, но и попытался уничтожить «шапо-кляк», сбив его с головы брата под колесо подводы. Но и это не смутило Николая. Он снова водрузил цилиндр, хотя и торчали из него пружины.