Шолохов

Прошло десять дней. Наконец Ежов сообщил нечто обнадеживающее. Шолохов тотчас взялся за письмо: «Дорогой т. Сталин! т. Ежов, наверное, сообщил Вам об исходе вёшенского дела. Он говорил вчера, что сегодня будет ставить на ЦК вопрос об освобождении Лугового и Красюкова. То, что я пережил за эти 10 месяцев, дает мне право просить Вас, чтобы Вы разрешили мне видеть Вас на несколько минут после того, как т. Ежов сообщит о вёшенском деле, или в любое другое время, которое Вы сочтете удобным. Имею к Вам лично, к ЦК просьбу. Прошу сообщить через Поскребышева, он знает мой телефон. Москва. Шолохов. 5.10.37».

Однако понадобилось больше месяца, чтобы «Дело», вскрытое Шолоховым, было окончательно «закрыто». Каково ждать, ждать, ждать…

И, наконец, 15 ноября из Ростова пришла телеграмма: «Москва. ЦК ВКП(б) тов. Сталину. Прошу утвердить следующее решение Ростовского обкома ВКП(б) от 14 ноября: Обком постановляет: 1) вернуть т. Лугового на работу в Вёшенский район в качестве первого секретаря райкома партии. 2) Вернуть т. Логачева на работу в Вёшенский район в качестве председателя Рика. 3) Вернуть т. Красюкова на работу в качестве уполномоченного Комзага СНК по Вёшенскому району».

И тут-то все теперь пошло без каких-либо проволочек. Еще бы — сам Сталин вмешался! Уже через два дня Политбюро утверждает полученное из Ростова решение.

Радостно Шолохову и всем честным в станице партийцам, но сколько же возникает неотступных вопросов:

почему в решении обкома ни слова о роли Шолохова в разоблачении «Вёшенского дела» и об издевательствах над ним?;

почему помимо трех районщиков не названы другие страдальцы по этому «Вёшенскому делу»?;

почему обком пощадил злонамеренного секретаря райкома Капустина — сказано лишь: «отозван в распоряжение обкома», и иже с ними энкавэдистов?;

почему ЦК не дал принципиальной оценки Евдокимову и начальнику краевого управления НКВД? Неужто Сталин поверил тому, что подписал Евдокимов — во всем-де виновата, как сообщено в центр, «контрреволюционная правоцентристская и эсеро-белогвардейская организация». Но отчего же ни слова о том, что это за такая внезапно появившаяся в крайкомовском решении странная организация? Явно придумали.

Мария Петровна мне рассказывала: «Михаил Александрович дал телеграмму, что, мол, все в порядке, ждите. Никто, кроме меня, и не знал об этой телеграмме. Но, наверное, на почте порадовались за счастливый исход. Короче, вся станица вышла встречать. Помню, Луговой и Логачев плакали. А казаки подходили к Михаилу Александровичу и благодарили…»

В своем кабинете Луговой прикрепил на видном месте портрет своего спасителя Шолохова кисти местного учителя.

Почти полгода жили писатель и три вёшенца-партийца под топором. То было время, когда людей неволили либо безотрывно смотреть в глаза следователю, либо отводить взгляд от сослуживца, соратника по партии, соседа при первом же павшем на него подозрении. Как-то даже Сталин выразил тому удивление: когда арестовали Мандельштама, а очень близкий поэту человек и к тому же авторитетный член Союза писателей смолчал. Сталин стал выговаривать отступнику: «Если бы мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти».

Знал, кому что говорить. Например, Фадееву заявил иное, когда тот попытался смягчить репрессии в Союзе писателей: «С каких пор советский писатель решил защищать врагов народа? У вас что, есть документы в их защиту? Или вы не доверяете органам?»

Добавил с превеликою заботой: «Врагов не надо защищать. Это безумие».

Шолохов личное предупреждение Сталина — не защищать «врагов народа» — получил, помним, намного раньше: в голодном 1933 году.

И еще два события произошли в конце 1937 года в жизни писателя и страны. Первое — литературное. Второе — сугубо политическое.

В ноябрьском номере «Нового мира» вышла седьмая часть «Тихого Дона», она открывала четвертую книгу романа. Многим помнились заключительные строки из шестой части:

«— Чего это ты тянешь, тетка? — поинтересовался Мишка.

— А это мы женщину бедняцкого класса на хозяйство ставим: несем ей буржуйскую машину (швейную. — В. О.) и муку — бойкой скороговоркой ответил один из красноармейцев.

Мишка зажег подряд семь домов, принадлежавших отступившим за Донец купцам Мохову и Атепину-Цаце, попу Виссариону, благочинному отцу Панкратию и еще трем зажиточным казакам, и только тогда тронулся из хутора».

Новая часть романа начинается с противостояния верхнедонских повстанцев и красных.

Вторая история происходила в Москве. Вечером после заседания Политбюро Шолохова разыскали и попросили от имени ЦК дать согласие… на выдвижение его в депутаты Верховного Совета СССР — впервые, мол, грядет такое историческое событие в жизни страны и народа… доверие лично товарища Сталина…

Согласие дал. И потом, уже дома, исполнил необходимую формальность — отправил телеграмму руководителям избирательного округа в Новочеркасск: «Дорогие товарищи! Выдвижение моей кандидатуры в депутаты Верховного Совета, ваше доверие, оказанное мне, я воспринимаю как высшую награду за мою партийно-общественную деятельность и литературную работу. Излишне говорить о том, что это обязывает меня отдать все творческие возможности, всю жизнь служению партии и народу. С приветом М. Шолохов».

Первого декабря он приехал в Новочеркасск. Парадная встреча кандидата в депутаты, цветы, зал, битком заполненный избирателями, которые радостно встречали его. Он выступил с торжественной речью: «И, будучи патриотом своей великой, могущественной Родины, с гордостью говорю, что являюсь и патриотом своего родного Донского края… История проверяет людей на деле, а не на словах. История проверяет, в какой мере существует у человека любовь к Родине, какая цена этой любви…»

Едва писатель вернулся домой из Москвы, — юбилей Вёшенского театра колхозной молодежи. Праздновали всего-то первую годовщину. Шолохова обязали держать речь. Она была краткой — всего пять фраз: «Если не будет зазнайства, если в театр не проникнет мертвящее самодовольство… Надо еще крепче учиться, еще упорнее овладевать сценическим мастерством…» Театр при таком наставнике был дерзок… Ставит пьесы и старого Александра Островского, и молодого — Николая, по его роману «Как закалялась сталь», гремевшую тогда по всей стране «Любовь Яровую» Константина Тренева, и узнаваемую хуторянами и станичниками инсценировку «Поднятой целины».

Тем временем и выборы прошли. Шолохов узнал, что вместе с ним депутатами Верховного Совета стали его сотоварищи по писательскому цеху Алексей Толстой, А. Корнейчук, В. Ставский и еще несколько.

Приструнил Сталин крайком и энкавэдистов и позволил избрать Шолохова депутатом. Неужто отныне он недосягаем для врагов-недругов и иных провокаторов? Неужто с новым годом начнется новая жизнь — спокойная для творчества и настрадавшейся семьи?

Поддержал и старик Серафимович. Напечатал в «Литературной газете» душевный очерк «Михаил Шолохов». Не обошлось, правда, без назидания: «Писатель должен шагать вровень с эпохой».

А он, возможно, в это самое время выводил своим четким почерком для «Тихого Дона» то, что было вровень с его азартной натурой рыбака: «Увидел в прозрачной стоячей воде темные спины крупных сазанов, плавающих так близко от поверхности, что были видны их плавники и шевелящиеся багряные хвосты… Они иногда скрывались под зелеными щитами кувшинок и снова выплывали на чистое, хватали тонущие, мокрые листочки вербы…» И далее, после живописной сценки охоты на рыбин, появилось истинно от шолоховского характера: «Это была как-никак удача. Неожиданно поймать почти пуд рыбы не всякому придется!» И уточнение: «Ловля развлекла его, отогнала мрачные мысли» (Кн. 4, ч. 7, гл. XXIV).

…В самом конце декабря Шолохов огорчил свое литературное начальство — отказался ехать в Тбилиси, на заседание V пленума Союза писателей в честь 750-летия поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». И не только потому, что еще не отошел от политических баталий. Не любил таких празднеств, которые затевались парада ради.