Шолохов

В это время в Москве директор МХАТа отчитывается перед Сталиным — как исполняется его указание ставить больше пьес с советской тематикой. Рапортует, что согласились стать драматургами два прозаика — знаменитый Леонид Леонов и вошедший в известность Николай Вирта, а с третьим вышла осечка: «Я пытаюсь уговорить написать М. Шолохова, но пока безуспешно».

Май выдался тревожным для семьи Шолохова. Шла районная партконференция; представитель из Ростова — Люшков. Как вспоминал Луговой: «Меня, Логачева и Шолохова обвинили в том, что мы защищаем врагов народа». От матери не скрыть охоту на сына, которому в этом месяце исполнится лишь 32 года. Марии Петровне ночами не до сна — что будет дальше? Блаженны в своем неведении только детишки, еще не знающие, каков мир за калиткой.

Отступится ли от райкомовцев Шолохов? Смолчит? Отречется?.. Прочитаем дальше воспоминания: «Выступил М. А. Шолохов. Ему высказываться было трудно, но он выступил, выразил свое несогласие с мнением крайкома, что бюро райкома партии якобы защищало врагов народа. Он сказал, что ему такие враги неизвестны. Шолохов заявил, что бюро райкома проводило правильную политику».

Снова не стал стеречься… Требуемого крайкомом «раскаяния» ни от кого из этих троих так и не прозвучало. Ответный удар — под занавес конференции было объявлено: Луговой и Логачев освобождены от работы — дальнейшая их судьба будет определена в Ростове.

Шолохов ощущал карательную настроенность крайкома, но не отрекся от сподвижников. Луговой запомнил навсегда: «Нас с Логачевым многие стали сторониться… Все ждали нашего ареста… Не откачнулся от нас Михаил Александрович… Звонил… приглашал к себе… бывал у нас… все это время ездили на рыбалку или охоту…» Добавил, как строптив оказался его друг-писатель: «Он отмежевался от нового руководства райкома…»

Май заканчивался для станичника в Ростове. На заседании бюро крайкома Люшков отчитывался о своем наезде в Вёшенскую — враги, враги, враги… Евдокимов воскликнул, бросив гневный взгляд в сторону Лугового и Шолохова: «Вот кого вы защищаете!» Шолохов двумя фразами создал его впечатляющий портрет в письме Сталину: «Он хитер — эта старая хромая лиса! Зубы съел на чекистской работе».

Судьба Логачева и Красюкова была предрешена: их схватили, когда Шолохова и Лугового не было в Вёшках.

Дни тогда летели, как расстрельные пули. Беда не ходит одна — Лугового тоже арестовали.

Но надо было держаться. Может, потому Шолохов собрал нервы в кулак и дал согласие «Правде» написать статью «О советском писателе». Совсем небольшая, она появилась в газете 20 мая, незадолго до его дня рождения. В статье сначала выразил свою солидарность с испанскими бойцами-антифашистами — в Испании шла гражданская война между Народным фронтом республиканцев и фашистской «Испанской фалангой», возглавляемой генералом Франко (на стороне республиканцев сражались более трех тысяч советских граждан и коминтерновские интербригады, Франко поддерживали Гитлер и Муссолини). За этим первым поединком двух систем следил весь мир.

Вряд ли случайно взялся Шолохов за самую взрывоопасную для того времени тему — она давала возможность прояснить свои взгляды… «Каковы взаимоотношения советского писателя и советской общественности, можно проследить и на моей личной биографии, — писал он. — Я, житель станицы Вёшенской на Верхнем Дону, в годы гражданской войны боролся за победу Советской власти. Меня родила и воспитала Советская власть и партия большевиков. Я — сын советского народа. И заботу советской власти обо мне я не могу назвать иначе, как ласковой материнской заботой о сыне».

Шолохов писал это искренне. Он не был противником советской власти, он боролся лишь против чудовищных «перегибов», совершаемых этой самой властью. И не боялся сообщать — среди очень и очень немногих смельчаков — об этих злодеяниях наверх.

Но одновременно хорошо знал, что уже есть отдача от индустриализации, от коллективизации, что активна роль Страны Советов на международной арене, что появились высокие образцы советского искусства.

Июль. Шолохов избран в бюро Международной ассоциации писателей в защиту культуры. Казалось бы, почет и уважение! Однако в своем отечестве пророков нет. Шолохов побывал в Ростове, заглянул в крайком и набрался таких впечатлений, что вновь решился искать защиты у Сталина.

Окаянная жизнь.

«Вырвать ложные показания…»

Письмо Сталину — безбоязненное! — начал с того, что изложил заявление одного из секретарей крайкома, Шацкого, который недавно побывал в Вёшках:

«„Сидят твои друзья, Шолохов. Показания на них сыпят вовсю! Но по Вёшенской это — только начало. Там будут интересные дела. Вёшенская еще прогремит на всю страну!“

Я ответил ему, что арест Лугового и Логачева ошибка, вернее всего, — действия врагов.

Шацкий, смеясь, спросил: „Это не в мой ли огород камешек? Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал к себе на ответственную работу Н. И. Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК“».

Шолохов рассказал Сталину и о страшной участи стойкого партийца и своего друга, Петра Лугового: «Среди ночи в камеру приходил следователь Григорьев, вел такой разговор: „Все равно не отмолчишься! Заставим говорить! Ты в наших руках. ЦК дал санкцию на твой арест? Дал. Значит, ЦК знает, что ты враг. А с врагами мы не церемонимся. Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников — перебьем руки. Заживут руки — перебьем ноги. Ноги заживут — перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму“».

Сталин узнал и о мытарствах еще одного районщика: «Логачев испытал то же самое. Издевались, уничтожали человеческое достоинство, надругались, били. На допросе продержали 8 суток, потом посадили на 7 суток в карцер, переполненный крысами. В карцере сидел в одном белье, до этого раздели. Из карцера уже не вели, а несли на носилках. Отнялась левая нога. Допрашивали 4 суток. Пролежал в одиночке 3 часа, и снова понесли на допрос. Допрашивали 5 суток подряд. Не мог сидеть, падал со стула, просил разрешения у следователя Волошина прилечь на постеленную на полу дорожку, но тот не разрешил лечь там. Пролежал на голом полу около часа, и снова подняли. Снова пытали 4 суток…»

Заступился и за других партийцев. Сталину пришлось читать, как из одиннадцати председателей колхозов полетели со своих постов девять. Шолохов привел пример: «Арестовали директора Колундаевской МТС Гребенникова как врага народа. А этот „враг“ — ставропольский крестьянин, бедняк в прошлом, красный партизан, награжденный за боевые отличия серебряным оружием, был и наверняка остался безусловно преданным партии человеком…»

Сообщал, каково приходится казакам-землеробам: «Из уст знакомых колхозников я сам не раз слышал, что живут они в состоянии своеобразной „мобилизационной готовности“; всегда имеют запас сухарей, смену чистого белья на случай ареста…» Без всякого политеса увещевал державного правителя: «Ну, куда же это годится, т. Сталин?»

Сообщил и о сборе компромата на себя: «С января 1937 г. начали допрашивать обо мне, о Луговом, о Логачеве. Через короткие передышки, измерявшиеся часами, снова вызывали на допрос и держали в кабинете следователя по 3–4-5 суток подряд. Короткий разговор: „Молчишь? Не даешь показания, сволочь? Твои друзья сидят. Шолохов сидит. Будешь молчать — сгноим и выбросим на свалку, как падаль!“»

Где взять силы, как выстоять? Стреляться? Стрелять? Запить? Предавать? Бежать, припомнив старое казачье присловье, которое выкрикивали при сатанинском наваждении: «Унеси Бог и коня, и меня!»? Он принимает отчаянное решение — срочно едет в Москву и оставляет в приемной ЦК письмо: «Дорогой тов. СТАЛИН! Приехал в Москву на 3–4 дня. Очень хотел бы Вас увидеть, хоть на 5 минут. Если можно, примите. Поскребышев знает мой телефон. М. Шолохов. 19.VI.37 г.».

Вождь не ответил.