Шолохов

С такой поддержкой хоть против кого, в том числе и против Шолохова.

Вождь поощрял написание такой истории Гражданской войны, чтобы она была одноцветной: красной! Он политик. Творец же берет для «Тихого Дона» многоцветную палитру. Он реалист.

…Тема революции. Шолохов верил, что прощание с прогнившим царизмом и беспощадным к человеку капитализмом приведет к сбывшейся вековой мечте: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…» Однако предупредил — революция должна совершаться для человека, а не против него, по доброволию, а не насилием. В романе высказался устами персонажа: «Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легче, чем вошь раздавить…» И тут же уточнил — чеканно-афористично: «Подешевел человек за революцию!» Это писалось в пору кровавой ежовщины.

Что о советской власти Шолохов писал своему народу? Веровал, что только эта политическая система обеспечит лучшую долю. Посему отдавал ей всего себя. Биографию, со вступлением в партию. Творчество. Публицистическое слово и талант оратора. Однако же читаем в романах то и дело еретическое, чудом — непостижимым! — миновавшее цензуру. В «Тихом Доне» поручает одному своему герою сказать: «Власть большевиков справедливая, только они трошки неправильно сделали… Потеснили казаков, надурили, а то бы ихней власти и износу не было. Дуростного народу у них много, через это и восстание получилось… Расстреливали людей. Нынче одного, завтра, глядишь, другого… Кому ж антирес своей очереди ждать? Быка ведут резать, он и то головой мотает. И вот какой-нибудь большевичок чужими жизнями как бог распоряжается… Это ли не смыванье над народом?» В «Поднятой целине» продолжение: «— Как ты можешь сомневаться в Советской власти? Не веришь, значит?! — Ну да, не верю. Наслухались мы брехнев от вашего брата!»

Максим Горький

Лето необычного для Шолохова 1929 года идет к концу…

Он в Вёшенской. Сталин в Сочи, отдыхает. Враги Шолохова кто где.

Август. Жена Сталина Надежда Аллилуева пишет мужу в письме: «Слыхала, как будто Горький поехал в Сочи, наверное, побывает у тебя, жаль, что без меня, — его очень приятно слушать». В ответном письме о Горьком ни слова.

Шолохов ничего, естественно, не знает об этой переписке. Но знает, что Горький поспособствует сложить треугольник: Горький — Шолохов — Сталин. И Шолохов сполна почувствует, с какими острыми углами получился этот треугольник.

В этом месяце комсомольский журнал «Молодая гвардия» напечатал: «У нас делаются вредные и ненужные попытки приписать роман Шолохова к пролетарской литературе…» Шолохов с досадой поморщился: на своего нацелились. Забыто, что он начинал в комсомольской печати — с газеты ЦК РКСМ «Юношеская правда», что состоял в литобъединении при этом журнале.

Сентябрь. Правление РАППа собралось обсудить — осудить! — «Тихий Дон». Главный закоперщик в дискуссии Александр Фадеев — он и руководитель ассоциации, и пока еще не назначен Панферов, редактор «Октября»:

— Я сказал Шолохову, что это нужно выкинуть ко всем чертям, у тебя эти места не удались.

Из зала: «Правильно! Правильно!»

Шолохов потрясен воинственностью рапповской цензуры. Фадеев потребовал «выкинуть» из третьей книги «Тихого Дона» 30 глав. А это и рассказ казака-старовера о репрессиях по почину комиссара Малкина, и разоблачительные для партии требования партийца Штокмана ужесточать отношение к казачеству. А еще настаивал на «доработке» образа Мелехова — то подбавить «белой» краски, то «красной».

Рапповцы провокационно крикливы, а всё затем, чтобы заставить Шолохова выхолостить роман: «Шолохов — писатель не пролетарский»; или: «Идеализация кулачества и белогвардейщины». Было и такое — уж совсем для ГПУ: «„Тихий Дон“ — воспоминания белогвардейца».

Шолохов близок к отчаянию, но понимает — правы ведь: его «Тихий Дон» далек и от красного, и от белого политиканства; и те и другие субъективны, а то и фальшивят в изложении истории революции и Гражданской войны.

Еще один злодейский удар. Кто-то из самых ретивых собратьев по РАППу придумал, как «перевоспитывать» еретика — перерубить Шолохову корневища, которые творчески плодородно связывали его с родной Донщиной: «Записать о необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район…»

К осени совсем стало невмоготу. Однажды ночью стал перебирать все выпады против себя. Почему-то Левицкая стала собеседницей — заочной.

В письме к ней рассказал о многом. Сперва о том, как «один литературный подлец» (написал и горько усмехнулся: «это мягко выражаясь»), но ведь будто «свой» — сотрудник ростовской комсомольской газеты, побыл летом в Вёшках, а уехавши, дал в печать столько разоблачений, да таких сенсационных, что, гляди, жди чекистов! Взял да всунул в статью — и пособник кулакам, и уводит от налогов тестя, а он — напомнил — бывший атаман. Вот кому «пособничаю»!

Потом рассказал Левицкой, как его с несчастным Борисом Пильняком воссоединил этот борзописец. Знал, что Сталин недавно адресовал письмо руководителям РАППа: «Возьмите, например, такого попутчика, как Пильняк. Известно, что этот попутчик умеет созерцать и изображать лишь заднюю нашей революции… Не странно ли, что для таких попутчиков у вас нашлись слова о „бережном отношении“?» Но ведь газетчик ничего просто так не придумал. И в самом деле при желании можно проследить его «порочную связь» с Пильняком. Пильняк выразил свое авторитетное несогласие с обвинениями Шолохова в плагиате. Он, член РАППа Шолохов, печатает свой «Тихий Дон» в этом году в берлинском эмигрантском издательстве «Петрополис». Но и Пильняк там же опубликовал повесть «Красное дерево» с героями, разочарованными в революции, за это был подвергнут свирепой экзекуции критиков. Был объявлен троцкистом. Тут же многие сбились в хор хулителей. Шолохов не стал певчим в этом хоре. Догадывался: если политика «шьется» писателю — так это совсем плохо. Не догадывался лишь о том, что это «плохо» в 1938-м кончится для Пильняка расстрелом.

Левицкая узнает из письма своего молодого друга, что газета не хочет давать его опровержений: «У меня так накипело и такие ядреные слова просятся…»

Мрачные мысли не уходят из письма: «Найдутся еще клеветники-провокаторы!.. Столько у меня развелось „доброжелателей“, что не продохнешь».

Поделился и домашними бедами: «У меня еще помимо всех этих неприятностей семейная нерадость — дочь схватила малярию. Сам едва отошел, а вот изнурительная лихоманка на малютку».

Подвел итог своим переживаниям — они уже как хроническая болезнь: «Все как-то не клеится да не варится… Как говорят станичники: „Жизня, жизня, когда ты похужеешь?“»

Но не отчаялся и стал отбиваться от обвинений политдоносчиков и провокаторов. Все-таки добился своего — в ноябрьском номере ростовского журнала «На подъеме» появилось его «Открытое письмо»: «В № 206 „Большевистской смены“ автор статьи „Творцы чистой литературы“ Н. Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам… Обвинения эти лживы насквозь… Категорически отметаю… Я оставляю за собой право вернуться к этому вопросу…» Шолохов, однако, мог бы заметить: газетчик, конечно, и провокатор, и неуклюж в своем доносительстве, но ведь во многом прав. Защищал-таки он, Шолохов, обездоленных в любом их социальном звании. Это было во время продналоговой службы, это есть сейчас и быть этому в будущем!

Только и остается сказать: уж сколько идейных экзекуций выпало на его долю в одном только 1929 году! Для впечатлительной писательской души после каждой — надолго — раны. Шрамы же — на всю жизнь.

Что может быть страшнее, когда творец начинает бояться своего же пера, двоит сознание, больше думает о том, как будут вчитываться в его произведение не читатели, а цензоры и иные политконтролеры.

И в Шолохова начали вбивать такую раздвоенность. Этой же злополучной осенью, все в том же октябре, сел за письмо Фадееву и начал изливать обиды — желчно: «Только ты за перо, а нечистый тут как тут: „А ты не белый офицер? А не старуха за тебя писала романишко? А кулаку помогаешь? А в правый уклон веруешь?“» За правду плати и за неправду плати.