Страница 22 из 75
— Вы обвиняете нас, — обратился он к Платтену, — тех, кто не ходит в вашу церковь, в том, что мы не признаем бога. Что мы отрицаем Христа, Троицу, Писание, молитвы и саму веру. Выслушайте же нас — с мирным духом и сочувствием, прежде чем судить.
— Назовите свое имя, — важно произнес Платтен.
— Меня зовут Джерард Уинстэнли, из Ланкашира, я живу в Уолтоне. А это — Уильям Эверард, уроженец Ридинга. — Он слегка поклонился всем, потом обернулся к Платтену. — Сначала о боге. Я, право, предпочел бы употреблять слово «разум» вместо слова «бог», ибо речь идет о внутренней духовной силе в человеке. Это соль, которая придает вкус всем вещам. Это огонь, который сжигает тщету мира сего и сохраняет то, что чисто. Это справедливость и любовь.
Как тихо может быть в переполненном храме!
— Вы говорите, разум? — переспросил Платтен. — Человеческий разум вы отождествляете с непостижимым понятием отца и зиждителя Вселенной?
— Я зову его разумом, потому что именно он делает человека человеком; справедливость — воистину справедливостью; суд — судом; любовь — любовью. Без этого управителя они превратятся в безумие, ибо будут искажены корыстными вожделениями плоти. Эта сила обитает везде — во мне, в вас, во всем живом, во всей Вселенной. Она делает нас братьями. Не этот храм, не наш приход, а сам бог во всех нас — вот что дает истинное единение.
— Вот-вот, я то же самое хотел сказать, — не утерпел Эверард. — Ты о Христе еще скажи…
— Я говорю, — продолжал Уинстэнли, не взглянув ни на него, ни на проповедника, — что и Христос не находится вне нас; он дух, который сокрушит власть себялюбия.
— Вот где ересь! — указующий перст пастора нацелился в грудь Джерарда. — Вот ваше величайшее заблуждение! Вы полагаете, что господь Иисус Христос — всего лишь дух внутри человека. Но тем самым вы отрицаете крестную смерть и воскресение его во плоти — основную доктрину церкви!
— Христос — воплощенный дух добра и милосердия. Этот дух спасает людей от гордости, жадности, неистовых страстей.
— Но в Писании ясно сказано, что он воскрес и поднялся сквозь облака на небо, к престолу, где обитает его отец! Берегитесь! Вы посягаете на святая святых! Майский ордонанс карает такие убеждения смертью!
— Христос не обитает ни в каком определенном месте. Он везде, в любой вещи, в любом создании.
— Прекратите! — с передней скамьи, дрожа от негодования, поднялся толстый судья. Элизабет видела, как налилась кровью его шея. Он давно уже порывался что-то сказать. — Прекратите это гнусное состязание! Что происходит? Вместо того чтобы получать наставления в вере, мы слушаем богохульные речи сектанта! Ваше преподобие! Я знаю, что не должен прерывать вас, но заткните же ему рот! Здесь дети, чему он их научит! Я п-протестую!..
Он сел, трясясь всем телом, жена и племянник с двух сторон зашептали, стараясь его успокоить. Храм загудел сотней голосов.
— Да что говорить!.. Вышвырнуть их отсюда! — взревел Томас Саттон, брат бейлифа.
Пастор хотел заговорить, но мысли его путались, привычные, давно заученные слова замирали на губах. Не то чтобы он хоть на минуту усомнился в доктринах единой пресвитерианской церкви — в избранничестве и предопределении, нет! Он был убежден, что путь Англии — это предсказанный в тысячах пророчеств путь национального единства, которое должно выражаться в единстве церкви. Что единство предполагает дисциплину, подчинение доктрине и власти, единообразие в обрядах. Ведь здоровье церкви — необходимое условие здоровья государства. Что, наконец, пуританское благочестие и строгая мораль — верный путь к построению разумного и справедливого миропорядка. Но этот безвестный еретик покушался на самые главные, самые сокровенные опоры его убеждений. Вместо единства церкви — разделение на секты, где каждый верует, как ему взбредет в голову. Вместо дисциплины — разброд, терпимость, потрясение основ! Вместо благочестивого и умеренного соблюдения обрядов — туманная вседозволяющая эсхатология! А как же Писание? Он прижал руки к груди, но Уинстэнли, не дав ему выговорить эти слова, внятно сказал:
— Я не отрицаю Писание. Я просто говорю, что оно — свидетельство духа, который присутствует и в тех, кто его составлял, и во всех нас.
— Какая наглость! — судья опять вскочил с места. — Да как вы смеете утверждать, что в вас говорит тот же дух, что и в апостолах?
Уинстэнли и бровью не повел.
— Я отвечу. Во мне говорит тот же дух хотя бы потому, что я чувствую покой и бесстрашие в моей душе.
— А как… Как достигнуть этого? — прокричал вдруг срывающийся мальчишеский голос, и Элизабет увидела, что Джон поднялся с места и подался вперед. На передних скамьях обернулись с осуждением и недоумением. Мистрисс Годфилд задергалась, зашипела, как гусыня, но Джон был слишком далеко от ее материнской длани. Голос Уинстэнли потеплел:
— То, что обычно называют путем благочестия, на самом деле уводит от истины. Мы идем за другими, мы ищем учителей, мы повторяем то, что написано в книгах. Нам говорят, — он повел головой в сторону Платтена, — что это и есть слово божье. Не верьте! Такой способ обучения — обман. Он истощает и ваши души, и ваши кошельки. Мы должны не повторять чужие слова, а пытаться понять сами.
— А что делать, чтобы пришло новое царство?
Элизабет оглянулась на этот грубоватый, хриплый голос и увидела, что странная перемена произошла в церкви. Толпа простолюдинов, прежде чинно стоявших за скамьями, словно выросла, надвинулась, заполнила проход, окружила колонны; сразу стало заметно, что тех, кто сидел впереди, гораздо меньше. И сам пастор как будто съежился, на него легла тень, он не был больше хозяином в храме. Церковь святой Марии словно бы превратилась в таверну. Она снова повернула лицо к Уинстэнли и только сейчас заметила, какие у него широкие плечи, как высоко он держит голову.
— Существуют три средства, — говорил он, — во-первых, пусть главным вашим стремлением будет поступать со всеми на земле так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами. Во-вторых, готовить себя к великим и близким переменам. Вы увидите, что исполнить это очень трудно, ибо плоть будет искать удовольствий для себя и проявлять нетерпение. А третье — не принимайте на веру все, что вам говорят с церковных кафедр и что написано в книгах.
— Но разве Писание — не закон и путь для всех нас? — спросил еще кто-то из задних рядов, и Элизабет вспомнила, что тот же самый вопрос она задала ему тогда, в день своего позора.
— Нет! — разнеслось по храму. — Мы не должны идти путями других людей. Те, кто по должности проповедует и учит народ, не имеют в себе высокого духа; и власть, которая поставляет таких учителей, — не от отца небесного.
Последние слова гулкой медью прозвенели под сводами, и восторженный гул толпы был им ответом. Пастор словно проснулся.
— Кто дал вам право говорить здесь такое? — загремел он. — Я избран приходом! Я утвержден парламентом! Изыди, нечестивый, не оскверняй святых стен! Я исполняю свой долг, а ты что здесь делаешь?
Судья Роджерс кинул пугливый взгляд назад, на толпу, потом наклонился и зашептал что-то на ухо племяннику; тот встал и, пригибаясь, прикрыв ладонью длинный нос, проскользнул меж рядов, ужом ввинтился в толпу и выбрался из храма.
— Вы сами призвали нас к ответу. — Голос Уинстэнли не уступал голосу пастора. — И я скажу вам: пророки и апостолы не имели прихода, не собирали денег с жаждавших веры, под страхом наказания не сгоняли их в храмы, чтобы заставить себя слушать.
Эверард, о котором было забыли, взмахнул кулаком и шагнул вперед; передние ряды отшатнулись. Он крикнул:
— Кто так поступает — враги Иисуса Христа! Это они отрицают Писание и предают дух святой! А власть их — дракон огненный!
Судья нетерпеливо обернулся к дверям. Голос Джона крикнул:
— А власти?..
— Они должны позволить каждому думать, читать, писать, говорить все, что он хочет, позволить людям собираться вместе, где им удобно, и обсуждать все это; они не должны требовать десятину…