Караджале

Герои караджалевских комедий менялись со временем, и автор внимательно следил за их превращениями. Результаты его наблюдений мы видели в проектах комедии, над которой он работал уже в Берлине: лесоторговец Думитраке стал крупным капиталистом и сенатором. Кацавенку, кандидат в депутаты, стал министром, бывший приказчик Кириак теперь нефтяной делец. А что случилось за это время с бедным Ионом, героем рассказа «Румынский арендатор»?

Тягостные переживания Иона сатирик не описал. Но он прекрасно отдавал себе отчет, что в то время, как Думитраке, Кацавенку и компания богатели, положение Иона ухудшалось. Ион молчал, и его молчание таило в себе грозный признак. Своим чутьем Караджале угадывал, что неминуем новый кризис, новый взрыв народного возмущения, который в те времена принимал в Румынии всегда одну и ту же форму: крестьянский бунт. И услыхав подземные толчки, начавшиеся далеко от Румынии, он почувствовал в них предвестника грядущего землетрясения, которое потрясет и румынскую землю.

Таким грозным, хотя и сравнительно далеким, толчком была первая русская революция. События 1905 года в России взволновали Караджале. Русская революция поставила вопрос, имевший решающее значение и для Румынии, — право крестьян на землю.

Условия, в которых возникали крестьянские бунты в России и Румынии, были очень похожи. И Караджале лучше многих политиков понимал, что русский пример не останется без подражателей — когда-нибудь революционная волна докатится до Карпат. Большое впечатление произвели на Караджале и кровавые события 9(22) января в Петербурге, когда безоружная толпа была расстреляна перед императорским дворцом. Не будучи революционером, Караджале занимал в отношении русской революции более энергичную и четкую позицию, чем многие из его друзей-социалистов.

В 1905 году Караджале жил уже в Берлине. Под впечатлением русских событий он написал 30 июля письмо Доброджаиу Геря, приглашая его в Берлин. Одновременно он высказал в этом письме свой взгляд на события в России.

Геря называл иногда Караджале «реакционером» — писатель ведь никогда не примыкал к социалистическому движению. И вот оказалось, что «реакционер» судил о событиях более трезво, чем социалист Геря. Караджале Решительно отвергает позицию тех, кто хочет добиться у царя куцых реформ. Для Караджале русский царизм — позорное и преступное учреждение, в борьбе с которым позволительны и крайние средства.

«Как, — восклицает Караджале, — тиран со своей бандой гайдуков и архигайдуков[6], со своими сворами полицейских и солдатских каналий, жаждущих преступлений и крови, может вечно обманывать, издеваться, мучить и терроризировать целый народ, притуплённый страданиями, ослепший от невежества, а когда в этом несчастном народе кто-нибудь имеет возможность остановить продолжение мерзостей, насилия и преступлений, он еще колеблется, выполнить ли ему свой хорошо понятый долг?…Знаю, что ты улыбнешься и назовешь все это декламацией в стиле Кацавенку. Ты теперь весь поглощен бесплодными дискуссиями о русской Конституции. Я знаю, чего вы добиваетесь! Вы хотите предотвратить то, что я предсказываю, и помирить козу с капустой. Но это невозможно!»

Караджале никогда не был политическим деятелем, но его зоркость к социальным явлениям сделала его проницательнее многих политиков. Он не был революционером, но сила чувств и сострадание превратили его в непримиримого врага всякой тирании. Поэтому так правдиво и весомо звучат его слова из того же письма к Геря:

«Если я иногда позволяю себе шутить, то надеюсь, что ты понимаешь: я вышучиваю не вашу веру, а только фальшивых верующих, тех, чью общественную карьеру я давно тебе предсказывал. Надеюсь, ты наконец понял, насколько я был прав, когда говорил тебе однажды в шутку, что ты многих в Румынии сделал социалистами, но никого не сумел сохранить; а меня одного ты не смог сделать социалистом, но я единственный, кто остался и останется тебе верным, хотя ты и считаешь меня «буржуем, реакционером» и т. п…»

Караджале был трезвым и проницательным человеком, который не скрывал свои склонности, свои восторги, свои чудачества. В душе этого «комика» и «скептика» всегда находилось место для чужой печали. И может, именно потому, что он так чувствовал чужие страдания, он так хорошо понимал тех, кто посвятил себя революции,

«Я знаю, как страстно ты предан этому гуманитарному и социальному спорту. Поэтому я не мог бы шутить с тобой на эту тему и спешу заявить (я, человек неспособный к иному спорту, кроме созерцания), что со всех точек зрения считаю твои спорт единственно достойным человека цельной душы; само собой разумеется, что для мужчины достойнее трудиться на благо человечества и прогресса, чем на благо своих собственных рук и ног, и ломать себе голову во имя великой и благородной цели, чем шевелить лапами безо всякой цели».

Нужно ли говорить о том, что Караджале ошибается или проявляет излишнюю скромность, когда называет себя созерцателем?

Ни одного дня своей жизни он не провел в бездеятельном созерцании. Жизнь его полна трудов и волнений, художник и бунтарь, живущие в нем, не знали ни минуты покоя. Даже когда он говорил о страданиях народа в чужой, неведомой стране, он сразу же отказывался от своего обычного иронического тона. Тот самый человек, который так зло высмеивал патетическую декламацию, не боится, что его самого сочтут за нового Кацавейку. Тот самый Караджале, которого считали неверующим скептиком, восторгается восставшими русскими мужиками. В своем письме он даже рисует картину визита нескольких тысяч мужиков, вооруженных кольями, топорами и граблями, в имение Толстого, проповедовавшего непротивление злу насилием. Караджале не понимал и не одобрял толстовской проповеди. Он считал, что угнетенные имеют право силой восстановить справедливость. И он представлял себе, как «вспыхнут очистительные пожары и через несколько мгновений страдания восстановят справедливость, попранную веками».

Караджале писал о России, но думал о Румынии. Под влиянием первой русской революции он заглянул в самую глубь румынской действительности и увидел там страшные картины. Его не обманули пышные торжества в честь сорокалетия царствования Кароля I, под знаком которых прошел в Румынии 1906 год. Старый враг Гогенцоллернов, он из Берлина с презрением и иронией следил за ярмарочным балаганом официальных торжеств, устроенным лакеями и приспешниками правящей династии, все, что происходило тогда в официальной Румынии — юбилейная выставка, парады, банкеты и праздничное славословие в печати, — напоминало сцены из караджаевских комедий. И Караджале излил свое возмущение сарказм в письмах к друзьям, особенно в письме к писателю Влахуца.

К сожалению, это письмо не сохранилось. Мы можем, однако, представить себе его содержание, читая ответное письмо Влахуца, вообразившего такую сцену: министры и все прихлебатели династии, собравшиеся за одним столом в присутствии царственной четы, произносят подобострастные тосты; потом «наступает тишина, и я тоже встаю и вместо приветствия от нашего сословия зачитываю им твое письмо».

Караджале, впрочем, не удовлетворился письмами. Он вспомнил свои антидинастические шуточные стихи, написанные в ранней юности, добавил к ним новые строчки, приличествующие оказии, и послал их в газету «Протестаря» («Протест»), продолжавшую вести борьбу с Гогенцоллернами. Стихи были немедленно напечатаны в разделе «Памфлеты». Таким образом, Караджале использовал «торжественную» оказию, чтобы вернуться к публицистической деятельности.

Нет, он был совсем не таким, каким считал его социалист Геря. Накануне взрыва 1907 года мало кто проявил большую зоркость, чем «комик» Караджале. А когда события начались, никто не откликнулся на них с такой безмерной страстностью, как тот же Караджале.

КРОВАВАЯ ВЕСНА

В ту зиму стояли большие морозы — термометр падал в Берлине до двадцати трех градусов ниже нуля. Такого холода не помнили со времен Лютера. Трамваи, экипажи, автомобили застревали в снежных сугробах. Уж до чего организованы берлинские городские власти, но такой суровой зимы они не предусмотрели. Пришлось привести из окрестных районов деревенские сани — они стали самым удобным средством транспорта в гордящемся своей техникой городе.

6

По-румынски «архихайдучь» — непереводимая игра слов, смысл которой напомнить о том, что русского царя окружаю и многочисленные великие князья.