Страница 23 из 92
Как отметил В. И. Корецкий, самозванец был вынесен на московский престол волной крестьянского движения.[9]
К. В. Чистов рассматривал самозванство в России как «проявление определенных качеств социальной психологии народных масс, ожидавших прихода «избавителя», как одну «из специфических и устойчивых форм антифеодального движения» в России XVII в.».[10] Закрепощение крестьян и резкое ухудшение их положения в конце XVI в., резкие формы борьбы Ивана Грозного с боярством, политика церкви, окружившей престол ореолом святости, — вот некоторые факторы, благоприятствовавшие широкому распространению в народе легенды о возвращении царя-избавителя.[11] «В истории легенды о Дмитрии, — пишет К. В. Чистов, — вероятно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что угличский царевич был сыном Ивана Грозного и мог мыслиться как «природный» продолжатель его борьбы с боярами, ослабевшей в годы царствования Федора».[12]
Иван Грозный пролил немало крови своих подданных. Он навлек на свою голову проклятие знати. Но ни казни, ни поражение в Ливонской войне не могли уничтожить популярность, приобретенную им в годы «казанского взятия». В фольклоре Иван IV остался грозным, но справедливым царем. В глазах народа Иван IV был не только представителем старой законной династии Ивана Калиты, но и последним царем, при котором масса народа — феодально зависимые крестьяне не утратили традиционной «воли» — права выхода в Юрьев день. Популярности Грозного способствовало и то, что он публично казнил «изменных» бояр, всенародно объявлял их вины и обращался к толпе за одобрением.[13] Иван IV примерно наказывал приказных правителей и судей, обличенных во взятках и мошенничестве.
Бедствия, обрушившиеся на страну при Годунове в начале XVII в., придали особую устойчивость воспоминаниям о благоденствии России при «хорошем» царе Иване Васильевиче. Чем мрачнее становилось время, чем меньше оставалось места для надежд, тем пышнее расцветали всевозможные утопии.
Борис Годунов пытался играть роль царя-«избавителя», предприняв попытку оказать широкую помощь голодающему народу и временно возобновив Юрьев день. Но его попытка завершилась полной неудачей, что и подготовило почву для торжества самозванца.
Выбор имени «доброго» царя был до известной степени случайным. Царевич Дмитрий унаследовал от отца его жестокость. Его дикие забавы приводили в смущение современников. Он приказывал товарищам игр лепить снежные фигуры и называл их именами первых бояр в государстве, а затем рубил им головы или четвертовал.[14] Дворянские писатели осуждали подобные «детские глумления». Однако в народе жестокость по отношению к лихим боярам воспринималась совсем иначе. Дмитрий обещал стать таким же хорошим царем, как и его отец.
Когда отношения между царским двором в Москве и удельным двором в Угличе окончательно испортились, Борис Годунов запретил упоминать имя Дмитрия в молитвах о здравии членов царской семьи на том основании, что царевич был рожден в шестом браке, а значит, был, по тогдашним представлениям, незаконнорожденным.[15]
В силу глубоко укоренившихся суеверий люди XVI в. считали, что больные эпилепсией («черным недугом») одержимы нечистой силой. Царевич Дмитрий страдал жестокой эпилепсией. Но даже это обстоятельство не помешало развитию легенды о добром царевиче.
Смерть Дмитрия вызвала многочисленные толки в народе. Но в Москве правил законный царь, и династический вопрос никого не занимал. О царевиче забыли очень скоро. Положение переменилось, едва умер царь Федор. В провинции прошел слух, что младший сын Грозного жив и вот-вот воцарится на Москве. Позже кто-то пустил молву, что появившийся «Дмитрий» — это самозванец, которого Борис на всякий случай держит при себе. По случаю тяжелой болезни Годунова в 1600 г. династический вопрос вновь приобрел остроту. На этот раз слухи о появлении царевича Дмитрия захлестнули всю страну.[16]
Народные толки и ожидания создали почву для появления самозванца. В свою очередь, деятельность Лжедмитрия, объявившегося в Литве, оказала огромное воздействие на формирование народных утопических воззрений. Московское правительство, встревоженное вестями о появлении за рубежом самозванного царевича, после тщательного расследования объявило, что под личиной «Дмитрия» скрывается беглый чудовский монах Григорий Отрепьев. Чернец Григорий происходил из мелких дворян Галичского уезда и в миру носил имя Юрия Богдановича Отрепьева. Рано лишившись отца, Юрий Отрепьев поступил на дворовую службу к Михаилу Никитичу Романову, а от него перешел во двор к боярину князю Борису Камбулатовичу Черкасскому. Опала на Романовых и Черкасских едва не погубила Отрепьева. Спасая жизнь, боярский слуга постригся в монахи. Некоторое время он жил в Суздале и Галиче, а затем перебрался в кремлевский Чудов монастырь, где провел год и получил чин черного дьякона. В начале 1602 г. в дни голода в Москве Григорий Отрепьев вместе с товарищами Варлаамом и Мисаилом уехали в Новгород-Северский, а оттуда перебрались в Литву.[17]
Ничто не мешало московским властям собрать сведения о подлинном чудовском монахе Григории Отрепьеве. Но следствие потерпело неудачу в одном решающем пункте. Правительство не могло доказать тождества личности Отрепьева и появившегося в Литве Лжедмитрия.
Прошло два года, и в Москве произошел переворот, покончивший с жизнью и властью Лжедмитрия. Новому царю Василию Шуйскому нужны были материалы, неопровержимо доказывавшие самозванство свергнутого «Дмитрия». В этот момент в Москве появился чернец Варлаам, подавший царю Василию «Извет» с обличением зловредного еретика Гришки. Продолжительное время историки считали сочинение Варлаама литературной мистификацией, предпринятой в угоду власть предержащим. Но под влиянием новых находок эти сомнения в значительной мере рассеялись. Прежде всего в старинных описях архива Посольского приказа обнаружилось прямое указание на подлинное следствие по делу Варлаама: «Роспрос 113 году старца Варлаама Ятцкого про Гришку ростригу, как он пошел с ним с Москвы и как был в Литве».[18] Очевидно, Варлаам, Яцкий именно в ходе «роспроса» или следствия и подал властям знаменитую челобитную, которая получила не вполне точное наименование «Извета».
Со временем текст челобитной был включен в состав летописи, автор которой подверг его литературной обработке и снабдил обширными цитатами из грамот Лжедмитрия. Именно эти дополнения и побуждали исследователей считать «Извет» скорее любопытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля.[19] Отношение к «Извету» решительно переменилось после того, как Е. Н. Кушева и И. А. Голубцов доказали, что «Извет» — это подлинная челобитная Варлаама и обнаружили текст челобитной в списке ранней редакции.[20]
Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Самбора в московский поход — «августа в пятый на десять день». На этом основании автора «Извета» подозревали в использовании документов и в литературной мистификации. Но точность Варлаама в этом случае легко объяснима. Старец никак не мог забыть день выступления самозванца из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.
В рассказе Варлаама можно обнаружить одну второстепенную деталь, которая позволяет окончательно опровергнуть предположение о том, что «Извет» является литературной мистификацией. Речь идет о пятимесячном сроке заключения Варлаама в самборской тюрьме. Варлаам считал, что своим освобождением из тюрьмы после пяти месяцев заключения он обязан был доброте жены Мнишка.[21] Тюремный сиделец не догадывался о подлинных причинах происшедшего.