Страница 5 из 73
— Я понимаю вас, дон Бенито. Я буду охранять и защищать тех людей, которых призову в правительство и которые будут вершить справедливость. На большее я не способен, вы же знаете. Но это, кажется, могу.
Эти два десятка кавалеристов появились впереди них из какой-то боковой улицы. Увидев Альвареса с охраной, они резко придержали коней. Передние суетливо потащили ружья из-за спин…
Поворачивать назад Альварес и его спутники не могли — в узкой, как коридор, улице их расстреляли бы в спину уже в момент поворота.
Замешательство длилось две-три секунды.
Внезапно генерал схватил под уздцы лошадь Хуареса и, сильно пришпорив свою, метнулся вперед. Телохранители скакали за ним.
Солдаты, изумленные этой неожиданной самоубийственной атакой, не желая привлекать выстрелами внимание прочесывающих город повстанцев, оставили ружья и вытащили сабли.
Когда до столкновения оставалось не более двадцати метров, Альварес резко свернул в проулок, замеченный им ранее. Преследовать их солдаты не стали. Сделав несколько длинных зигзагов по маленьким улицам, Альварес остановил коня.
Здесь шла обычная неспешная жизнь — молодая индианка месила тесто на пороге дома.
Альварес с хитрой усмешкой посмотрел на дона Бенито. Лицо Хуареса было спокойным, только длинные, узкие губы сжаты еще тверже обычного. Он поправлял левой рукой отвороты сюртука.
— Похоже на политику, а, сеньор лисенсиат? — весело сказал Альварес и повторил пальцем в воздухе бешеные зигзаги, только что ими проделанные.
— На плохую политику, сеньор генерал, — ответил Хуарес.
В той стороне, откуда они прискакали, вспыхнула и быстро смолкла торопливая густая стрельба. Солдаты наткнулись на один из пеших патрулей полковника Альвареса.
«…Я люблю смотреть на дона Бенито, когда он говорит. Говорит он негромко и небыстро, голос у него низкий и очень приятный. Когда он задает вопросы или отвечает, то смотрит прямо в лицо собеседнику. Но когда вспоминает или рассказывает, взгляд его становится отрешенным, и по некоторым признакам я понял, что он видит в этот момент не меня, а то, о чем повествует. Он совсем почти не жестикулирует. Руки держит часто скрещенными на груди, но спокойно, без всякой позы и аффектации. Дон Бенито обладает манерами столь сдержанными, что ни один лишний жест не отвлекает вас от разговора…
Сегодня речь у нас зашла о школах для индейских детей, которые он открывал, когда был губернатором штата и о которых печется теперь, ставши президентом. Я спросил о его детстве, и, задумавшись, устремив взгляд мимо меня, он рассказал о том, как, оставшись сиротой, воспитывался у дядюшки — бедного индейца, как пытался получить начатки образования. Селение, в котором он родился и рос, было нищим и диким, и он ушел оттуда пешком через горы, добрался до города Оахака. Там у богатого купца-итальянца служила в кухарках его старшая сестра. Я тут же вспомнил нашего Ломоносова… Купец оказался добрым человеком, приютил мальчишку-индейца. А далее все от самого мальчишки зависело — он поступил в семинарию, это был тогда для индейца единственный путь к образованию. Карьера священника его, однако, не привлекала, и хотя учился он прекрасно, но из семинарии ушел. В это время у власти стояли либералы, и они открыли в Оахаке Институт наук и искусств — дело новое и небывалое, ибо он был независим от церкви и давал светское образование. Ханжи и фанатики терпеть не могли студентов нового института, но дон Бенито из крепкого материала. Он изучил юриспруденцию и языки, стал адвокатом. Но едва попытался он в полную силу защищать бедняков, как удары со всех сторон стали падать на него. Он и в тюрьме посидел, за то что очень настаивал на своем адвокатском праве. Он взялся защищать крестьян в тяжбе против священника, обиравшего их, — ну дело тюрьмой и кончилось — и для жалобщиков, и для адвоката. Произошло это, конечно, в правление консерваторов. Но политическая чехарда шла в стране такая, что власть каждый год менялась…
О своей политической карьере он мне рассказывать не стал, но от сеньора Марискаля я уже знаю, что дон Бенито решительно принял сторону пурос, стал губернатором, едва не был убит, когда Санта-Анна в последний раз захватил власть. Ему пришлось изведать каземат и изгнание — диктатор арестовал его, а затем выслал из страны. Марискаль говорит, что дон Бенито считает годы эмиграции самыми черными. Он жил в Новом Орлеане и зарабатывал изготовлением сигар… Вернулся он, чтобы сражаться вместе с генералом Альваресом.
(Надо расспросить тех, кто был с ним в Армии восстановления свободы.)»
ТРУДЫ НА БЛАГО МЕКСИКИ
Военный министр республики сеньор Игнасио Комонфорт, недавно сменивший полковничий чин на генеральский, сказал:
— Всадник, который отправляется в дальний и трудный путь, должен прежде всего рассчитать силы своего коня. Если он возьмет правильную скорость, то благополучно достигнет цели. Если станет гнать коня, чтобы проделать путь как можно быстрее, то вскоре подвергнется всем превратностям пешего путешествия и, быть может, вовсе не доберется до места.
Коренастый, тяжелый, он сидел, откинувшись в кресле, скрестив на груди массивные руки, и говорил медленно и отрешенно. Казалось, он думает о чем-то совершенно ином и видит совсем не то, что находилось перед ним.
А перед ним находился просторный кабинет президента Альвареса, большой стол, за которым сидели Альварес, Окампо, Прието, Хуарес. Правительство республики заседало в городе Куэрнавака.
— Возможно, я меньше ездил верхом, чем вы, дон Игнасио, — сказал Окампо, и его лицо умного сатира выразило небрежный сарказм, — и я не решаюсь спорить с вами о верховой езде, но поторопиться нам придется. Мы не просто отправляемся в путешествие, мы начинаем скачки. А приз — свобода Мексики, во-первых, и наши головы, во-вторых.
— Не время думать о своей безопасности.
— Если бы я думал о своей безопасности, дон Игнасио, я бы сидел сейчас у себя в асьенде. Там очень неплохо. Я говорю о сохранности наших голов потому, что они — в некотором роде — залог успеха революции. Нас мало, генерал.
— Чего же вы хотите?
— Вы это прекрасно знаете. Я требую, чтобы духовенство было отстранено от участия в выборах в конгресс. Все это слишком серьезно, сеньоры. Конгресс должен принять конституцию, которой страна будет руководствоваться, быть может, столетия. Если священники, воспользовавшись темнотой народа, захватят места в конгрессе, они не дадут вкупе с колеблющимися перешагнуть рубеж, который необходимо перешагнуть.
Комонфорт плотно прижал подбородок к обтянутой красным мундиром широкой груди.
— Я против. Это было бы роковой ошибкой. Хотим мы того или не хотим, наш народ — католический народ. Он верит церкви и не представляет жизни без нее. Он не примет законов, которые не одобрит церковь.
Прието сорвал очки, и его блестящие близорукие глаза бешено расширились.
— Зачем тогда было начинать революцию?! Зачем, генерал, вы проливали кровь своих солдат под Акапулько?! Зачем? Если страна получит конституцию, равно устраивающую и нас, и церковь, — значит, мир потерял рассудок! А если мир в здравом уме — этого никогда не произойдет! Я — добрый католик, все это знают! Но я говорю: наша церковь преступна! Ее совесть обременена бесчисленным злом! Она потеряла право нести слово божье! Я поддерживаю сеньора Окампо!
Хуарес смотрел на Комонфорта и видел, как отчаянная тоска наполняет прекрасные глаза генерала. Но широкий лоб военного министра, угрожающе опущенный, повернулся в сторону Прието, нервно одевавшего очки и зажавшего в кулаке редкую растрепанную бородку.
— Революцию мы начинали для того, чтобы дать народу возможность проявить свою волю, сеньор Прието. А не для того, чтобы навязывать ему волю прекраснодушных мечтателей. Революция должна вести страну к примирению, а не ко всеобщему расколу и вражде.
5
Эта запись была сделана в 1861 году, но я даю ее здесь, так как она — из первых рук — рассказывает о прошлом дона Бенито Хуареса.