Страница 48 из 94
— Ты кто? — спросил шестилетний парень, строго глядя на Соколова.
— Я-то? — растерялся Максим Максимыч. — Я-то человек. И ты, Ваня, тоже человек. Вот и будем мы с тобой вместе жить, по-людски.
— Угу, — согласился Ваня и заплакал, уткнувшись носом в живот капитана.
Часть вторая
Ася
Глава первая
Молитва пастора Брауна
Пресвитер небольшой церкви на рабочей окраине Питсбурга пастор Браун поздно вечером сидел в саду в плетеном кресле и при свете ночного фонаря читал свою любимую Книгу Ионы.
«…встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать…»
По правде говоря, место, где сидел пастор Браун, назвать садом можно было только из уважения к седовласому старичку, посадившему и вырастившему этот сад своими руками. На маленькой песчаной площадке перед домом он насыпал плодородной земли, собственноручно навозив ее тачкой с клубничных плантаций, посеял «мавританский» газон, разбил клумбочки и высадил пятнадцать карликовых деревьев с экзотическими названиями, записанными в особую книжицу. Эти саженцы пастор Браун за немалые деньги купил в главном ботаническом саду штата Пенсильвания, и за двадцать лет они подросли ровно на десять дюймов.
Но пастора Брауна не огорчал их медленный рост. Он помнил то, что говорил ему продавец: «Эти деревья растут так же незаметно, как наши близкие, которых мы видим каждый день, и живут столько же, сколько они».
Пресвитера не смущало, что садик выходил на проезжую улицу и с наступлением темноты, при свете внутреннего фонаря, представлял собой освещенную сцену, где пастор был единственным актером, игравшим роль одинокого старика, расположившегося в кресле с Вечной Книгой. После смерти Долорес таким же душным летним вечером, когда она бросилась за незнакомой кошкой и была сбита будто с небес свалившимся огромным грузовым «фордом», пастор Браун почему-то еще больше привязался к этому месту. Злополучная кошка, не получившая при столкновении с грузовиком ни единой царапины, стала его любимицей и сейчас лежала, свернувшись, у него на коленях и мурлыкала, заглушая стрекот цикад. Старику нравилось сидеть на глазах редких вечерних прохожих. Это скрашивало его одиночество.
«Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие, и откуда идешь ты? где твоя страна, и из какого ты народа?»
Браун уронил книгу на траву и заплакал, жалко, по-стариковски. Испуганная кошка спрыгнула с его колен.
Уже двое суток Джон находится в Москве и ни разу не позвонил. Прежде, когда мальчик учился в Нью-Йорке, они не виделись неделями, но это было совсем другое. Что-то подсказывало отцовскому сердцу, что с Джоном случилась беда. Вирскому Браун звонил дважды, и тот заверил, что все идет хорошо, что он следит за мальчиком и доволен им. Но что-то Вирский недоговаривал, и старик задавал новые и новые вопросы. В конце последнего телефонного разговора Вирский с раздражением намекнул, что не хотел бы слишком частых звонков от Брауна. Он, отец Браун, воспитал Джона для Ордена. Теперь Орден позаботится о Джоне.
Формально Вирский был прав. Никто из членов Ордена не смел подвергать сомнению решения Верховных Рыцарей. Однако что-то в Вирском не нравилось Брауну. Против него протестовала его душа.
Да он просто использовал семью Браунов как питомник для выращивания русского мальчика! Теперь старый пресвитер это ясно понимал. Пятнадцать лет назад к Браунам явился мужчина высокого роста, спортивного телосложения, в белом костюме и, как заметила Долорес, с прекрасно ухоженными ногтями. По-английски он говорил хорошо, с еле заметным акцентом, но кто в Америке замечает акцент? Он предложил Браунам усыновить восьмилетнего ребенка из СССР. Здорового, без плохой наследственности.
Браун удивился. Разве в СССР некому усыновить сироту? Кто позволит вывезти ребенка? Ведь это политический скандал. Это наши проблемы, сказал визитер. В СССР жизнь мальчика под угрозой. Его разыскивают влиятельные люди, заинтересованные в его смерти. Браунам предлагается спасти невинное создание. За это гарантируется ежемесячная солидная сумма.
Это была ошибка. Пастор Браун отказался в самой жесткой форме. Это грязное дело, заявил он незнакомцу. Все дела с большими деньгами — грязные дела. Мы с женой не будем участвовать в грязном деле.
Проблема в том, сказал незнакомец, равнодушно глядя в глаза Брауна, что в детском доме мальчика рано или поздно найдут. Но никому не придет в голову искать его в семье пресвитера в Питсбурге. Ему даже не нужно менять настоящую фамилию. Больше того: фамилию необходимо оставить. Его нужно воспитать как Джона Половинкина.
В конце концов незнакомец предъявил записку от Вирского, состоящую из одного слова: «Соглашайтесь!». Но не это письмо, похожее на приказ, решило судьбу Джона Половинкина. Всё решила фотография, которую незнакомец показал Браунам. Сделанная отличным фотографом крупным планом, анфас, она потрясла пастора Брауна. Он и раньше встречал в детях этот сухой блеск глаз, голодных от отсутствия родительской нежности. Но никогда еще Браун не видел детского взгляда, исполненного такой обиды на весь белый свет. Через неделю Долли, обезумевшая от материнской любви, которой она в себе еще не знала, первый раз купала русского мальчишку в душистой пенной ванне. И плакала от счастья.
С тех пор вся их жизнь, до гибели Долорес, стала непрерывной чередой счастливых дней и ночей. Стыдно признаться, но между ним и Долли вдруг вспыхнула такая любовь, именно плотская любовь, что по ночам они, потерявшие рассудок пожилые люди, опомнившись, обмирали: не слышит ли мальчик того, что происходит в спальне до раннего утра?
И как же тогда Браун возненавидел Советский Союз, справедливо названный президентом империей зла. Этот отрок, этот агнец был обречен на заклание в этой бесчеловечной стране! Сколько раз в вечерних молитвах Браун благодарил и Вирского, и того незнакомца, и странных людей, которые стояли за ним. Кто бы они ни были, Боже, отпусти им грехи! Посели их после смерти в места злачные.
Но сейчас он молился о другом. Господи, спаси и сохрани отрока Джона на его бездушной родине! Пошли ему спутников с трезвым умом и верным сердцем! Пусть найдется кто-то, кто погрузит его в теплую ванну, намылит голову душистым шампунем, покроет тело благоухающим маслом и уложит спать на чистой простыне под легчайшим одеялом, в которое хочется завернуться с головой.
Спаси и сохрани!
Спаси и сохрани!
Спаси и сохрани!
Глава вторая
Обломок империи
Генерал Анастас Григорьевич Рябов в третий раз слушал японский диктофон с записью разговоров гражданина США Джона Половинкина с Львом Барским, Вячеславом Крекшиным, Виктором Сорняковым и прочими забавными людьми, к которым генерал Рябов относился с отеческой нежностью. С особым вниманием он прослушал беседу Джона с Петром Чикомасовым по дороге в Малютов и даже крякнул несколько раз от удовольствия.
Изящная электронная игрушка в волосатой ручище генерала смотрелась как зажигалка. Наконец Рябов надавил похожим на сардельку большим пальцем крохотную кнопку. Диктофон еле слышно треснул и смолк. Рябов водрузил на нос дорогие очки в золотой оправе и стал читать отчет агента по кличке Жестянщик о приключениях Джона Половинкина в Москве.
Молодец Жестянщик, безупречный профессионал! Таких бы побольше в органах. Следил за мальчишкой так, словно это не мальчишка, а матерый агент ЦРУ. Хотя сразу наметанным глазом определил, что разведкой тут не пахнет. А вот догадался ли, для чего Рябову понадобился юнец? Анастас Григорьевич еще раз вчитался в отчет. Вряд ли. Просто шел за американцем, не отпуская ни на шаг, пока тот не уехал с попом в Малютов. Но и тут не выпустил мышонка. Подбросил в поповский автомобиль маленький микрофон, звук от которого теперь доносился аж до самой Москвы.