Страница 18 из 94
— Пусть поступает, — сказал он. — Но не на мой факультет.
— Но папочка!
— Ирочка, ты же знаешь, что мы, Кнорре, юристы в третьем поколении. Начиная с твоего прадеда, Арнольда Кнорре, мы всего в жизни добивались сами. Почему Дима должен начинать иначе?
— Потому что он мой муж!
— Этого недостаточно.
Иван Филиппович понимал, что Палисадов грубо и бессердечно использует его дочь. И все-таки не без участия Кнорре Диме предложили место в районной прокуратуре Подмосковья. Но теперь зять закусил удила, заявив, что отправляется по распределению в родной Малютов. На перроне Курского вокзала Ирочка безутешно рыдала, временами бросая на мужа вопросительные взгляды: может, они все-таки останутся? После отъезда молодых с Иваном Филипповичем случился первый инфаркт.
В Малютове Палисадов быстро дослужился до старшего следователя. Ире Палисадовой тихий сонный городок с неярким по внешности женским населением даже понравился.
Вот только родить Ира почему-то не могла.
Глава тринадцатая
Великий Архитектор
«И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня… Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?»
— Прекрасно, мой мальчик! — услышал Джон смеющийся голосок Вирского. Джон захлопнул книгу и недовольно воззрился на раннего гостя.
— Как вы вошли?
Гость снова засмеялся рассыпчатым смехом, который мгновенно заполнил собой все пространство гостиничного номера.
— Я попросил консьержку открыть дверь. Я сказал ей, что ты мой друг и я желаю сделать тебе сюрприз. Разве мы не друзья, Джонушка?
Вирский по-хозяйски расхаживал по номеру, внимательно рассматривал все предметы и обязательно трогал рукой, едва касаясь их тонкими длинными пальцами. Он напоминал слепого.
— Чтение Библии на ночь и по утрам — похвальная привычка, — рассуждал он, — но не советую читать Евангелие.
— Отец Браун всегда советовал мне читать Евангелие на ночь, — возразил Половинкин.
— Ну, разве для того, чтобы крепче заснуть, — развязно продолжал Вирский. — Ведь ты не веришь всерьез в сказочки о воскресшем Иисусе? Обрати внимание, даже Его ученики не сразу в это поверили, пока не явился некто и не сказал им, что он и есть воскресший Иисус. Уверен, в глубине души каждый из учеников понимал, что перед ними шарлатан. Какими же нужно быть идиотами и слепцами, чтобы сразу не узнать своего учителя, с которым они не раз делили кров и пищу! Тем не менее, они приняли правила игры случайного мошенника. Уж больно велик оказался соблазн!
— Ваша логика хромает, — недовольно сказал Половинкин. — Какой смысл было объявлять себя воскресшим Иисусом, чтобы потом раствориться в воздухе? В чем выгода?
Вирский немедленно подскочил к его кровати.
— Почем ты знаешь, что было на уме у этого человека, и кто за ним стоял? Что же ты не встаешь с кровати? Ты меня стесняешься? Ах, как это прекрасно! Ну почему целомудрие ценят только в девушках? Это неправильно! Нет ничего прелестнее стыдливого юноши! «Голый отрок во ржи…» — как писал поэт Михаил Кузмин. Эй, вставай! Видишь, я отвернулся!
Пока Джон поспешно одевался, Вирский продолжал слоняться по номеру и рассуждал:
— Стыдливость — это не просто страх своего обнаженного тела. Это первая ступень человечности. Первый робкий шажок из животного мира. Так считал философ Владимир Соловьев. Непременно почитай!
«Он болтлив, как Барский», — подумал Джон.
— Болтливость не порок. — Вирский словно угадал его мысли. — Да, я люблю поболтать. Кто сказал, что молчание — золото? Молчание обнажает отсутствие смысла в мироздании. Совсем не то говорливость! Словесный поток, если он правильно организован, заполняет трещины мирового смысла, напитывает их влагой и позволяет произрастать всем цветам. Это понимали в Греции и Риме, где риторика была почтенным искусством. Почетно искусство повара, который из куска сырого мяса готовит аппетитный ростбиф, а из теста печет жирные русские блинчики — м-м-м, обожаю, с икоркой, с семужкой, с гусиной печенкой! Но разве люди, способные приготовить что-то вкусненькое из сырых слов, меньше заслуживают уважения?
— Палисадов — тоже кулинар слов? — спросил Половинкин. Он уже оделся и сидел в кресле, наблюдая за Вирским.
— А ты проницателен! Но — между нами, mon cher! — это плохой кулинар. Настоящий повар уважает продукты, из которых готовит, для Палисадова же слова не имеют ценности. Он может использовать замороженные слова, высушенные и даже провонявшие. Готов поручиться, что свои зажигательные речи он пишет не сам. На него работает бездарный студент Литературного института.
В дверь постучали. Официантка в кокошнике, приторно улыбаясь, внесла поднос с дымящимися чашками кофе, булочками и бутылкой коньяка. При виде спиртного Джона передернуло.
— Я не буду пить, — сказал Половинкин.
— Неужели? — лукаво уточнил Вирский. — Позавчера ты вел себя по-другому.
— Откуда вы знаете?
Вирский вдруг стал чрезвычайно серьезен.
— Шутки в сторону! С этого момента, Джон, я задаю вопросы. Как ты посмел напиться в самолете с незнакомым человеком? Кто он?
— Лев Сергеевич Барский, профессор. Он мне показался порядочным человеком.
— Этот, как ты выразился, порядочный человек может быть агентом КГБ.
— Сначала я тоже так подумал. Я спросил его об этом. Но он меня разубедил. Отец Браун всегда говорил, что гораздо выгодней верить в то, что незнакомый человек рассказывает о себе, даже если он при этом лжет. Начнешь придумывать о нем что-то свое — тоже ошибешься. Но в первом случае ошибка не будет такой обидной.
— Интересная мысль, — задумался Вирский, — но не годится для России.
Он с наслаждением пригубил коньяк.
— Кстати, о твоем приемном отце. Тебе повезло с ним. Но боюсь, что многое, чему он тебя научил, здесь, в России, не принесет пользы. Более того, может быть опасным для жизни. Скажи, ты часто вспоминаешь о своих настоящих родителях? Помнишь своего отца, например?
— Это вас не касается!
— Ну что ж, исчерпывающий ответ. А мать? Ты вспоминаешь о ней?
Лицо Джона из сердитого сделалось по-детски изумленным.
— Я-никогда-не-видел-своей-матери, — сквозь зубы процедил Половинкин. — Кажется-она-умерла…
— Ее убили, — уточнил Вирский. — И ты это знаешь. Ты стараешься быть спокойным, но губки твои дрожат. Дрожат губки-то! Нет, Джон, тебе меня не обмануть. И самого себя не обмануть.
Вирский вдруг ужасно взволновался. Он вскочил с кресла и забегал по комнате, хватая все предметы подряд и роняя их на пол.
— Потому что это кровь! Великая сила — кровь! Можно обмануть все — все! — но нельзя обмануть кровь! Слушай мой второй вопрос. Он может показаться тебе неприличным, но ответить на него ты обязан. Был ли у тебя сексуальный контакт с женщиной?
— Родион Родионович!
— Ты спал с женщиной?
— Нет.
Вирский улыбнулся.
— Странно. Ты нормальный парень… И до сих пор девственник? Неужели я так отстал от американской жизни? Там в моде евнухи?
— Мне безразличны женщины, — ответил Джон, к которому вернулось самообладание. — В университете подозревали, что я гомосексуалист. Но это не так. Просто на свете есть вещи гораздо интереснее, чем животное совокупление людей. Вы когда-нибудь видели немецкие порнофильмы? Ведь это гадко и смешно! Волосатые задницы, женщины с распятыми ногами. Как лягушки! Эти вздохи и вопли. «Schneller! Schneller!»[5] Какая… мерзость!
Вирский остался доволен его ответом.
— Да ты, мой милый, экстремист! Похлеще скопцов! И какая сила выражения! «Распятые ноги»! Пожалуй, даже слишком… Не всегда половая любовь бывает безобразной. Иногда она… очень и очень! Возьми того же Кузмина: «Я ж целую сладко Лизу…» Ах, как это замечательно!
5
Быстрее! Быстрее!