Герцен

Казалось бы, "война" со славянофилами была в самом разгаре и поставлены все точки над "и". Но Герцен по-прежнему чувствовал, что со славянами у него есть много общего, и прежде всего непоказная, несловесная любовь к России, русскому народу, вера в народ…

13 декабря 1844 года у Герценов родилась дочь, которую нарекли Натальей в честь матери, но с первых же дней любовно звали Татой. Рождение дочери внесло в дом Герценов какое-то новое мироощущение. В письме к Огареву и Сатину в Берлин Александр Иванович признается: "Давно, а может, и никогда, я не испытывал такого кроткого, спокойного чувства обладания настоящим, настоящим, хорошим, исполненным жизни… Надобно одействотворить все возможности, жить во все стороны _ это энциклопедия жизни". И тут же, по свежим следам письма, отмечает в дневнике: "Кажется, в частном отношении, жизнь моя, наконец, потекла поспокойнее". Не то в общественном.

Отложив в сторону свои философские занятия, Герцен выступил с фельетоном "Москвитянин" и вселенная", опубликованный в № 3 "Отечественных записок" за 1845 год, он вызвал бурю негодования в стане славянофилов. Хотя Герцен и скрылся под псевдонимом "Ярополк Водянский", его авторство ни для кого не было тайной.

К началу 1845 года "Москвитянин" перешел из рук Погодина к Киреевскому. Надо сказать, что Герцен очень высоко ставил Ивана Киреевского как личность. В дневнике еще в ноябре 1842 года он записал: "Иван Киреевский, конечно, замечательный человек… Таких людей нельзя не уважать, хотя бы с ними и был диаметрально противоположен в воззрении… Человек этот глубоко перестрадал вопрос о современности Руси… Он верит в славянский мир…" Герцен и после полного разрыва со славянофилами в конце 1844 — начале 1845 года оставался в прежнем мнении о Киреевском. Разорвав со славянами, он записал в дневнике 10 января 1845 года: "…Киреевские уносят личное уважение…"

Киреевский, возглавив "Москвитянин", предложил Герцену и Грановскому сотрудничать. Грановский согласился сразу, Герцен сказал, что предпочтет подождать выхода первых номеров обновленного журнала. Идея сотрудничества отпала после выступления Языкова. И фельетон Герцена в "Отечественных записках" был, по существу, подтверждением его отказа от участия в журнале Киреевского. Отдавая должное литературному уровню статьи Киреевского, опубликованной в новом "Москвитянине", но не соглашаясь с высказанной там позицией, Герцен настаивал на том, что журнал в целом мало отличается от прежнего, погодинского.

И вновь весна на исходе. И снова нужно думать о том, куда уехать из пыльной, душной, говорливой первопрестольной. Да, теперь приходилось думать, ведь Герцен от Покровского отказался, когда между Иваном Алексеевичем и Голохвастовым возник спор о наследстве. Забираться далеко от Москвы в имения отца не хотелось. И Герцен решил снять под Москвой домик-дачу. В среде московских бар дача — это что-то неслыханное. Никому и в голову не приходило снимать дачу, да при этом за деньги. Герцен же считал, что дача освободит его от постыдного положения рабовладельца, которым он себя чувствовал в имениях отца.

Дачу сняли неподалеку, верстах в двадцати от Москвы, на берегу речушки Сходни. Старинное барское село, некогда принадлежавшее графам Румянцевым, а теперь помещику Дивову, — Соколове Герцен облюбовал сеое небольшой деревянный домик, стоящий в вековом липовом парке. Сквозь темную хмурь стволов то тут, то там пробивались белые свечи берез. Домик прилепился на возвышенности, с которой "открывался пространный вид в даль". Этот вид открывался и из беседки, которую Дивов именовал "Бельвью" ("прекрасный вид"). С другой стороны парка "стлалось наше великороссийское море нив". Из Петербурга в Соколово приехал Кетчер и поселился в маленьком флигелечке. По соседству дачу снял Михаил Семенович Щепкин. Они втроем считались ее хозяевами. Но каждую неделю здесь сонм гостей. Кого только не было! Еженедельно приезжал Грановский, непременными гостями были Корш, Иван Иванович Панаев и Павел Васильевич Анненков. Из Петербурга прибыл Некрасов и "был доставлен" в Соколово, он очень хотел познакомиться с Герценом, о котором столько наслышан. Авдотья Панаева дополнила дамскую часть общества. Заезжал сюда и бывший крепостной, а впоследствии известный живописец Кирилл Горбунов, перу которого принадлежат групповые портреты Соколовских обитателей. "Чудные дни, — вспоминал Панаев, — великолепные теплые вечера, этот парк при закате солнца и в лунные ночи, наши прогулки… послеобеденные far-niente на верхнем балконе, встреча утренних зорь, всегда оживленная беседа, иногда горячие споры… увлекательная речь Грановского, блестящее остроумие Герцена, колкие заметки Корша… все это вместе было так хорошо, так полно жизни и поэзии… В этом поэтическом чаду, вероятно, никому из нас не приходило в голову, что это последние пиры молодости, проводы лучшей половины жизни, что каждый из нас стоит уже на той черте, за которой ожидают его разочарования, разногласия с друзьями, неизбежные охлаждения, следующие за этим разъединения, долгие непредвиденные разлуки и близкие преждевременные могилы…"

"…Утром, после чая Искандер шел обыкновенно в свой кабинет работать, и все рассыпались в парке…" "Перед обедом все сходились. Искандер являлся после своих занятий еще живее и веселее обыкновенного, обед был Шумный, вино не сходило со стола до ночи. Кетчер ликовал — он был в своей сфере, откупоривая с шумом бутылку за бутылкой. Эти хлопанья, среди самых непрерываемых, одушевленных и пылких речей, нередко продолжались до самого рассвета. Все кипели молодою жизнию". В обязанности дам входило принять гостей и позаботиться о каждом. По словам Анненкова, "обеды устраивались на лугу перед домом почти колоссальные, и обе хозяйки — Щаталья] А[лександровна], жена Герцена, и Е[лизавета] Б[огдановна] Грановская, уже привыкшие к наплыву посетителей, справлялись с этою толпой неимоверно ловко". Михаил Семенович Щепкин имел обыкновение с раннего утра уходить далеко в лес за грибами. К обеду он непременно появлялся и обязательно с кузовком набранных грибов.

Соколовская идиллия завершилась спорами. "Ноту разногласия" первым почувствовал Анненков. Ему, "свежему человеку" в кружке Герцена, просто на слух слышались эти диссонансы. Их не могли заглушить сатанинские раскаты кетчеровского смеха, остроты Герцена, ядовитые реплики Корша. И Анненков Понял: "Всем необходимо было пропеть противную эту ноту поскорее вслух, чтобы войти опять в простые, откровенные отношения друг к другу. Это и не замедлило случиться".

Как-то, когда уже созрели хлеба и началась жатва, компания с Герценом во главе двинулась на прогулку в поля. Едва поравнялись с жнецами, кто-то, кто — Герцен не расслышал, то ли Кетчер, то ли Корш, — отпустил замечание по поводу того, что "изо всех женщин одна русская не перед кем не стыдится и одна, перед которой также никто и ни за что не стыдится".

Грановский остановился.

— Надо прибавить, — сказал он, — что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а для тех, кто довел ее до того, и для тех, кто привык относиться к ней цинически. Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе.

Кетчер тотчас взвился.

— А если уж обобщать, Грановский, так ты бы лучше поставил себе вопрос: не участвовал ли сам народ в составлении наших дурных привычек и не есть ли наши дурные привычки именно народные привычки?

Грановский в ходе спора произнес имя Белинского, и всем стало ясно, что именно Белинский, его непримиримость в борьбе со славянами и были истинной причиной спора. Неудивительно поэтому, что Грановский бросил фразу: "Во взгляде на русскую национальность… я сочувствую гораздо более славянофилам, чем Белинскому". Грановский, да и не только он, не понимали, что крайности, в которые в ходе полемики впадал Белинский, — это только проявление его политического темперамента. Герцен же записал в дневнике еще 14 ноября 1842 года: "Фанатик, человек экстремы (крайностей. — В.П.), но всегда открытый, сильный, энергичный. Его можно любить или ненавидеть, середины нет… Тип этой породы людей — Робеспьер. Человек для них ничего, убеждение все". Но "крайностью" было и обвинение, брошенное Белинскому его противниками, обвинение в космополитизме, холопстве перед Западом. А между тем Белинский без устали повторял: "Я литератор… Литературе расейской моя жизнь и моя кровь". И все его помыслы были устремлены прежде всего к России, ее будущему.