Гегель

«Севильского цирюльника» Гегель слушал два раза. Мадам Фодор пробудила у философа восхищение не только своим искусством, Гегель чистосердечно признался в этом своей жене и в знак супружеской верности отправил в письме лепестки груши, которая вдруг на его глазах расцвела осенью во второй раз. Письма домой он сочинял каждый день, сразу же описывая увиденное. Фейерверк впечатлений ослеплял память: Гегель уже не Помнил, что было накануне. «Ты мне потом должна будешь рассказать, как я проводил здесь время», — писал он жене.

Но все имеет конец, особенно деньги и время. После двухнедельного пребывания в австрийской столице Гегель пустился в обратный путь. В Дрездене его ждала приятная встреча: Виктор Кузен.

Издатель Декарта и Платона, Кузен в глазах немецких профессоров был единственным французом, поднявшимся до уровня современной теоретической философии. Гегель познакомился и подружился с ним в 1817 году в Гейдельберге. Молодой французский философ прибыл тогда в Германию с целью углубить свои познания в немецкой науке. Его эрудиция кончалась на Канте. Во Франкфурте-на-Майне он познакомился с Фридрихом Шлегелем и историком Шлоссером. Первый поведал ему, что в настоящее время в Германии есть три великих философа: Якоби, Шеллинг и Фриз. Второй, направлявшийся на работу в Гейдельберг, уговорил Кузена заглянуть в этот университетский город. Кузен предполагал задержаться там не более двух часов, но когда его познакомили с Гегелем, то пробыл двое суток, а на обратном пути — еще три недели. До Якоби и Шеллинга, проживавших в Мюнхене, Кузен так и не добрался, а Фриз на него впечатления не произвел. Кузен побывал у Гёте в Веймаре и у Шлейермахера в Берлине, но его помыслами владел теперь только Гегель. Тогда только что вышла «Энциклопедия». Кузен, плохо владевший немецким языком, пытался проникнуть в ее смысл с помощью Карове. Они гуляли вдвоем по аллеям дворцового сада с томиком в руках, и ученик Гегеля переводил ему с листа «Энциклопедию». Вечером они шли к профессору, за чаем тот растолковывал обоим непонятные места, устраняя, впрочем, далеко не все неясности. Кузена прежде всего привлекала в Гегеле общность политических убеждений. Впоследствии он говорил, что не было на свете другого человека, с которым в такой степени совпадали его взгляды. Как и Гегель, Кузен высоко оценивал французскую революцию, живо интересовался ее событиями, но был монархистом и либералом, был «синим», если использовать выражение Наполеона, который так обозначал свое место в политике, имея в виду французские национальные цвета (между белым и красным).

Теперь Кузен приехал в свите герцога Монтебло. Вот уже несколько лет, как французского друга Гегеля отстранили от чтения лекций в Сорбонне: он вызвал подозрения властей. Освободившееся время Кузен использовал для литературной работы. Гегель радовался успехам друга и встрече с ним.

Домой Гегель вернулся отдохнувший и веселый. Вскоре, однако, пришла неприятная новость, испортившая строение: Кузена арестовали. Вначале Никто толком не знал, как это случилось, кем арестован, за что. Потом картина немного прояснилась: арестован в Дрездене саксонской полицией, передан прусским властям, содержится в кепеникской тюрьме, обвиняется в преступных связях с немецкими бунтовщиками. Будто бы еще в 1820 году Кузен заключил с двумя немецкими профессорами и каким-то торговцем соглашение о подрывной деятельности; с целью установления преступных контактов он до этого дважды приезжал в Германию; компрометирующий материал находится в прусском министерстве внутренних дел, куда своевременно поступил донос от правительственного агента.

Кое-кто из немецких друзей Кузена сразу отшатнулся от француза-крамольника. В Пруссии приучили видеть в любом задержанном опасного преступника: полиция знает свое дело, а с иностранцами вообще лучше не вступать в контакт. Гегель тоже полностью доверял властям, но, с другой стороны, он привык верить и самому себе, а Кузена он давно уже назвал другом. И каковы бы ни были эмпирические данные, Гегель не сомневался в его невиновности, в том, что случилось недоразумение. Именно поэтому он счел своим долгом выступить в защиту арестованного и обратиться за поддержкой к самому министру внутренних дел. Поскольку Кузен, писал он Шукману, «находится под следствием и его вина еще не доказана, я могу позволить себе сохранить свое прежнее представление о нем и свое уважение к нему».

Следствие длилось четыре месяца. «Дело Кузена» разбухало от новых и новых бумаг, но ни одна из них не содержала никаких убедительных данных о том, что Кузен нарушил действующие в Пруссии законы. В начале февраля 1825 года его выпустили, а в конце месяца дело было окончательно прекращено. С письмом Гегеля к Гёте Кузен выехал в Веймар.

Год назад Гёте прислал философу записку с очередным комплиментом: «Пусть все, что я еще способен совершить, примыкает к тому зданию, что Вы основали и ныне возводите». Гегель тогда не ответил, теперь же он нашел нужные слова: «Если я бросаю взгляд на ход моего духовного развития, я вижу повсюду Вас, и мне хотелось бы называть себя одним из Ваших сыновей; мой внутренний дух находил у Вас новые силы в борьбе против абстракций и равнялся на Ваши создания, как на свою судьбу». Гёте постарался загладить у Кузена нериятные впечатления от пребывания на немецкой земле.

* * *

Следующая встреча Гегеля с Кузеном произошла в Париже, куда философ, осуществляя свою давнюю мечту, отправился осенью 1827 года.

Проезжая по дорогам Франции, Гегель вспоминал свою юность, свое восторженное увлечение революцией. Вот и Вальми. Здесь впервые санкюлоты разбили союзные армии, сражение видел Гёте, сказавший на поле боя прусским офицерам: «Отсюда и с сегодняшнего дня начинается новая эпоха мировой истории, и вы можете сказать, что присутствовали при этом».

В Париже Гегеля поджидал Кузен. С его помощью философ устроился в недорогих меблированных комнатах близ Люксембургского сада. Вместе они побывали всюду, где происходили важнейшие события революции, осмотрели Лувр и окрестности Парижа. Посетил Гегель и Монморанси, где находится знаменитый собор с усыпальницей королей; философа, впрочем, больше интересовало имение, в котором когда-то жил Руссо и сохранился посаженный им розовый куст.

Вечера, как и в Вене, Гегель проводил в театре. На этот раз его увлекла драма. В Париже, писал он жене, играют «значительно сдержаннее, с меньшим пафосом, чем наши актеры и актрисы... Французы вообще спокойнее и определеннее в выражении своих чувств, чем мы, особенно ты. Сколько раз я говорил тебе, что ты должна заниматься делами и говорить без аффектации».

Знаменитая Марс сразу покорила философа. «Нельзя не восторгаться ее спокойной осанкой образованной женщины, которая, несмотря на возраст, выглядит прекрасно, особенно анфас; у нее живые красивые глаза и чистый, отчетливый, выразительный голос. Особенно в «Эмилии» [31] зритель не может удержаться от слез. Ее глаза открыты, но не столь тупо, как у Мюллер, зрачки и веки ее в движении, но обращены в пустоту. Она трогает необычайно, правильно играя эту роль, показывая ее внутреннюю глубину. Мне мешали возгласы «тс», «тс», которыми публика старалась устранить другие помехи: вздохи, всхлипывание и рыданья зрителей. Только благодаря игре Марс я понял, что «Тартюф» — это комедия и почему именно».

                В Париже Гегель встретил берлинца Раумера, который был также без ума от Марс и уже познакомился с ней. Гегель попросил Кузена и его представить великой актрисе. Француз был в смущении. «Это невозможно, — высказывал он Раумеру свои спасенья, — при внешности Гегеля и его манере говорить их наверняка скопируют и высмеют на подмостках». Раумер посоветовал Кузену сослаться на то, что в Париже порядочные люди не ходят за кулисы, сказать, что он, Раумер, своим знакомством нарушил правила хорошего тона. Кузен так и поступил, Гегель ему поверил и посетовал на своего коллегу в письме к жене: «Сегодня днем Раумер пойдет на аудиенцию к мадемуазель Марс, он должен побывать у всех актрис; Кузен находит это смешным». Кузен вообще старался не водить Гегеля в частные дома, говорил, что весь Париж разъехался и что подобные визиты здесь не приняты. Познакомился Гегель лишь с Минье и Тьером. Однажды ему довелось побывать на заседании Академии наук; усиленно посещал он библиотеки, пытаясь читать и даже работать.