Юрий Гагарин

Виктор Степанов

ЮРИЙ ГАГАРИН

Матери и отцу посвящаю

I. МАЛЬЧИК ИЗ КЛУШИНА

Глава первая

Человек открыл глаза и взглянул на мир.

Что он увидел, смутно ощущая самого себя? Что привлекло его взгляд в том времени? Старая, потемневшая доска потолка с круглым сучком-глазком возле трещинки? Скорее всего, ибо мир этого маленького человека ограничивался пределами люльки, укрытой одеяльцем и пружинисто покачиваемой чьей-то рукой. Мы никогда не видели его таким крошечным. Войдя в ту деревенскую избу, мы немало бы подивились тому, как деревянная люлька, сработанная руками отца, поразительно напоминает ложемент космического корабля. Перед стартом Юрий поудобнее прилаживался в своем кресле почти лежа — словно бы в детской шапочке под гермошлемом. В те минуты, когда, замерев и только поводя туда-сюда ожидающими глазами, не правда ли — он был так похож на новорожденного! В люльке…

Но откуда же он взялся, этот обаятельный, быстрый на шутку парень, который сразу, как только о нем узнали, стал сыном всего человечества?

О, этот жадный, ловящий любую подробность интерес к родословной! Поиск древа, копание в корневище, карабканье по ветвям.

Гагарин.

Его попытались сделать своим родственником по одному лишь звучанию фамилии.

Испытывая неловкость за чужую опрометчивость, а точнее, оплошность, Юрий на первой же пресс-конференции посчитал нужным объяснить.

«Многие интересуются моей биографией, — произнес он своим звонким, с нескрываемой укоризной голосом. — Как я читал в газетах, нашлись несерьезные люди в Соединенных Штатах Америки, дальние родственники князей Гагариных, которые считают, будто я какой-то их потомок. Должен их разочаровать… В моей родословной нет никаких князей… Родители были мои до революции крестьянами-бедняками. Старшее поколение моей семьи — дедушка и бабушка — также были крестьянами-бедняками, и никаких в нашем роду князей не было…»

Будь под рукой, он показал бы фотокарточку — старинную, на плотном, с золотым тиснением картоне, сделанную в Петрограде. На ней весь «материнский корень» — семья путиловского рабочего Тимофея Матвеевича Матвеева, отца Анны Тимофеевны, и, стало быть, Юриного деда. Крепкий, с окладистой бородой, причесан на прямой пробор. Рядом бабушка Анна Егоровна с добрым, так и веящим заботами, лицом. Их дети, Юрины дядья: Николай — смирный смышленый мальчик, Сергей — статный юноша, сажень в плечах. И тети — совсем тогда малышка Ольга, а Мария напоминает революционерку из какого-то фильма. А вот и самое любимое, всегда узнаваемое выражение задумчивых глаз, ясность высокого лба: мама — девочка лет десяти в светлом платьице с воротником-матроской, то ли бантик, то ли цветок на груди.

С тех пор как научился различать лица — «Где твоя мама, Юра? А ну-ка покажи! Вот она. Правильно, молодец», вглядывался, пытался разгадать какую-то тайну, во что-то проникнуть и не переставал радоваться, как это спокойствие умудренности, любви к людям продолжало светиться на материнском челе с детства до самой старости.

«И задумается и взгрустнет. А лицо у нее такое милое-милое, как на хорошей картине. Очень я люблю свою маму и всем, чего достиг, обязан ей». Это он скажет сразу после полета.

Но сколько же раз, разглядывая фотографию, он вспоминал тихий, объясняющий голос матери. Сколько раз по расхлябанной после дождей или пыльной от жары дороге вела она его в своих рассказах от деревни Шахматово, где родилась, до Петербурга и обратно?..

«Земли в наших краях небогатые, и мужчины часто занимались отхожими промыслами… Вот и отец мой уехал в Петербург, поступил там на Путиловский завод. Мама с детьми оставалась в деревне, вела хозяйство и только на зимние месяцы с малышами ездила к отцу.

В двенадцатом году, мне тогда было девять лет, все перебрались в Петербург. Жили мы на Богомоловской улице, в комнате густонаселенного дома.

Хорошо помню, как по утрам мощно гудел заводской гудок, созывая рабочих. Работали тогда по двенадцать часов, без выходных».

Путиловский? Тот самый — кузница рабочего класса, из проходной которого потом раскаленной лавой растекались по улицам октябрьского Петрограда восставшие против Временного правительства? Путиловский завод, «Аврора», Ленин!.. Как тесно связаны в истории эти слова. Значит, история — это не только книги, фильмы, картины, а нечто осязаемое, близкое, как дыхание матери, склонившейся над старой фотографией.

Дед Тимофей Матвеевич будто присаживался рядом на лавку, подзывал Сергея, Марию: «Рассказывайте внуку».

И конечно же, ни разу там не побывав, Юрий видел и серый забор вокруг завода, и смрадный цех, в котором болторезом работал с утра до позднего вечера Тимофей Матвеевич, а после тяжелой смены спешил до Богомоловской — редко на конке, чаще пешком, чтобы сэкономить пятак.

Азы классовой — не классной, а именно классовой грамоты услышаны Юрой из уст матери, не раз вспомнившей горестные, с затаенной надеждой на справедливость слова своего отца: «Вы не думайте, что мы так бедно живем, потому что семья у нас большая. Не поэтому. А потому, что хозяева отдают нам не все, что мы, рабочие, зарабатываем».

За свой труд в паровозомеханической мастерской болторез Тимофей Матвеев получал тридцать пять копеек в день — зарплата, едва помогавшая сводить концы с концами. Анна Егоровна, чтобы хоть чем-то подсобить мужу, брала в стирку чужое белье.

Каждый день вся семья в тревоге за кормильца! Жди худа: или уволят за дерзость перед начальством — упрямый, непреклонный, — или принесут на носилках калекой. Только за один год, тысяча девятьсот четвертый, в мастерской из-за отсутствия технического надзора произошло девяносто два несчастных случая.

Рабочие волновались, протестовали, а что толку…

Поп Гапон — личность из школьного учебника. Дед Тимофей Матвеевич своими ушами слыхал, как тот увещевал: «Бастовать не следует, конфликты надо решать миром». Но неужели и вправду вот они, вот — шаги деда по январскому снегу 1905 года, скрипят сапоги Тимофея Матвеевича в колонне, идущей к Зимнему под царскими портретами и хоругвями. «Царь-батюшка, выслушай, не дай в обиду, защити…»

Залп смерти из серой шеренги солдат. Выдох ужаса. За отливом толпы красный снег. На брусчатке той площади перед Зимним дворцом остались лежать убитыми земляки Тимофея Матвеевича — Лаврентий Матвеев, Константин и Осип Егоровы. Значит, и гжатская жертва принесена Кровавому воскресенью?

И другая беда не заставила ждать. Как это напевала мама? «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело…» В мастерской упала на голову Тимофея Матвеевича пятифунтовая масленка. Товарищи привели его под руки — еле живой. Так стал инвалидом дед-богатырь. Кому такой нужен? Уволили без пособия.

Это надо было себе представить — неутешное горе семьи, потерявшей кормильца. Анна Егоровна кинулась в ноги начальнику, упросила принять ее на завод, зарабатывать хоть бы какие копейки, чтобы дети не померли с голоду. На Путиловскую верфь устроился дядя Сережа, которому в ту пору было всего-то пятнадцать лет…

Дядя Сережа на фотокарточке молодой, сильный, вставший во весь рост, как бы в отместку за своего отца; и плечо к плечу — с решительным взглядом — тетя Маша, его сестра. Не дадут в обиду Матвеевых.

Дядя Сережа уверенный, бодрый: «Не пропадем! Нюру, — так он называл любимую сестренку, — да чтобы на обучение к перчаточнице? Лишь бы хлеб был в руках? Ни за что!» Протестуют вместе с отцом: «Смышленая, ей наука на пользу». И отправили Нюру в Путиловское училище, где стала она учиться чистописанию, русскому языку, арифметике, естествознанию.

«Училась я старательно, все мне было интересно… В конце обучения мне выдали свидетельство — это была рекомендация для дальнейшего образования. Но учение в гимназии требовало больших денег… Такое нашей рабочей семье было не под силу.