Страница 49 из 58
Вахтангов всеми силами своей души хочет жить, — это значит для него играть на сцене, режиссировать, воспитывать актеров. С каждым днем он меняется все больше и больше. Лицо желтеет. Характерная худоба проступает на шее и заостряет плечи. Он подходит к зеркалу.
— Смотри, — говорит он, — видишь, каким сильным выгляжу я? Руки! Мускулы! А ноги какие сильные! Видишь?.. Дай мне руку, — он берет руку Чехова и заставляет прощупывать большую раковую опухоль в области желудка, — чувствуешь возвышение? Это шрам, оставшийся от операции. Так бывает. Ведь бывает? Правда?
Игра Вахтангова в роли Фрезера изумляет и потрясает. Фрезер тоже хочет жить. Потом Фрезер почти примиряется с близкой смертью, но хочет последние часы и минуты прожить достойно, по-человечески. Он дает волю только самым лучшим своим чувствам и мыслям, он откровенен и смел в них до конца.
В любви Вахтангова к искусству, к актерам, к жизни все сильнее звучит радостный и могучий мотив любви к народу, желания слиться с ним, творить вместе с ним.
Вахтангов любит в актерах таланты и умеет их не только воспитывать, но и возвышать в общем мнении. Но нет большего врага актерского себялюбия и кастовости. Он давно уже говорит, что в театре нет второстепенных или неважных людей, каких-то «обслуживающих». От актера до рабочего сцены, до гардеробщика — все должны нести ответственность за театр. И у каждого, даже самого «незаметного», человека Евгений Богратионович умеет вызвать и поощрить инициативу, полезную для коллектива, для создания спектакля, для создания театра. Люди вокруг Вахтангова постоянно замечают, что он ждет от них чего-то интересного, важного, самостоятельного. И, почувствовав благодаря Вахтангову свою ценность в коллективе, они отдают себя этому коллективу целиком, становятся уже не «служащими», а энтузиастами, готовыми всю свою жизнь посвятить театру.
Летом 1921 года студийцы, участники «Свадьбы», вернулись из своей первой гастрольной поездки по Волге и Каме. Многие молодые актеры, впервые сыграв большие роли, почувствовали себя зрелыми артистами и повели себя самоуверенно, с некоторой небрежностью. Евгений Богратионович устроил общую репетицию — «прогон», чтобы посмотреть, в каком состоянии находится спектакль «Свадьба». Актеры с апломбом сыграли пьесу. Неожиданно для них Евгений Богратионович пришел в ярость. Он гневно обрушился на учеников, говорил, что чванство ведет к гибели. Он говорил, указывая в окна на Арбат, что сейчас поднялись толщи народа, что «улица» стучится в двери театра. Новые силы идут в искусство. «Улица», то есть народ, сметет без следа таких вот зазнавшихся актеров.
Он говорил о театре больших страстей, больших чувств, об Искусстве с большой буквы. И в то же время говорил, что такое Искусство, такой Театр когда-нибудь станут обыденным явлением нашей общественной жизни. Играть будут все, кто чувствует себя способным. Платы в театре не будет ни за вход, ни за исполнение. Это будет свободное искусство для свободного народа. Его носители будут владеть великолепным мастерством. Узкий профессионализм исчезнет, все по природе талантливые для сцены граждане будут играть, и каждый актер будет прежде всего гражданином.
Вахтангов работал одновременно во многих студиях, и не только ради служения искусству, — это была жажда общения с человеком и познания его, жажда художника, который и сам растет вместе со своими учениками. Актеры его ревновали. Каждой студии казалось, что он должен принадлежать только ей одной и больше никому. 3-я студия ревновала его к «Габиме». «Габима» ревновала ко всему на свете, 1-я студия ревновала к зеленой молодежи. Отпала студия О. Гунста — появилась «Шаляпинская». Появилась «Культур-лига», курсы, кружки, студии рабочей молодежи. Они возникали стихийно, и все звали к себе Вахтангова.
Однажды студийцы, бывшие «мансуровцы», сговорившись между собою, устроили Вахтангову «страшный скандал» по поводу его согласия начать работу в еврейской «Культур-лиге». Они поставили ему ультиматум. Когда все ораторы кончили говорить, Евгений Богратионович ударил кулаком по столу и резко сказал:
— А все-таки я с ними заниматься буду!
И, не говоря больше ни слова, ушел разгневанный. Он не приходил к ним несколько дней. Одумавшись, пристыженные, они умоляли его простить и вернуться. Когда он спустя некоторое время успокоился, они услышали от него:
— Неужели вы не понимаете, что не только я им нужен, но и они мне нужны? Я должен знать, что это за люди, — ведь это новые люди. Это дает мне новые силы. Я буду с ними заниматься, и не о чем говорить.
Эта любовь к людям и к жизни, стремление художника откликнуться на то, чем живет народ, толкают его от одного режиссерского замысла к другому и тут же заставляют отказываться от них — либо потому, что они недостаточно отвечают революционному подъему духовной жизни в стране, либо потому, что Вахтангов не находит для них достаточно сильных исполнителей.
Евгений Богратионович делает запись в дневнике:
«О, как можно ставить Островского, Гоголя, Чехова!
У меня сейчас порыв встать и бежать сказать о том, что у меня зародилось.
Я хочу поставить «Чайку».
Театрально. Так, как у Чехова… У Чехова не лирика, а трагизм. Когда человек стреляется — это не лирика. Это или Пошлость или Подвиг. Ни Пошлость, ни Подвиг никогда не были лирикой. И у Пошлости, и у Подвига свои трагические маски. А вот лирика бывала Пошлостью».
Евгений Богратионович задумывает постановку «Неба и земли» Байрона. Готовит «Гамлета».
Разрабатывает оригинальный план постановки «Плодов просвещения» без грима и в обычных будничных костюмах, как бы в одной из комнат дома в Ясной Поляне.
Намечает постановку «Фауста» Гёте, «Отелло» Шекспира, комедий Аристофана, подготовляет «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина, «Поклонение кресту» Кальдерона, «Маскарад» Лермонтова, «Правда хорошо, а счастье лучше» Островского, «Кот в сапогах» Тика, интермедии Сервантеса, хочет инсценировать Диккенса и Уэллса.
В жадных поисках новых современных пьес он набрасывается на «Лестницу на небо» В. Каменского и «Мыльные пузыри» Шкляра, но скоро охладевает… Слишком это слабо!
И вместе с тем он, не останавливаясь, ищет все новых форм. Его фантазия неисчерпаема. Про него стали говорить, что из стула он может сделать актера и из спичечной коробки — спектакль.
Еще весной 1920 года одна из учениц его студии работала над отрывком из «Принцессы Турандот» Шиллера. Евгений Богратионович заинтересовался пьесой. Осенью он включил ее в репертуарный план, рассказал ученикам свой замысел и поручил подготовительную работу с исполнителями Ю. А. Завадскому.
Ю. А. Завадский в роли Калафа. «Принцесса Турандот» К. Гоцци. 3-я студия МХАТ. 1922 г.
Надежды окрылили молодежь. Ученики читают стихи Шиллера, вживаются в образы героев (масок еще нет).
Завадский делает эскизы для будущего пышного спектакля. Обдумываются костюмы. План такой:
Еще поднимаясь по лестнице театра, зритель уже попадает в атмосферу сказочного представления: вестибюль, фойе и зрительный зал убраны в китайском стиле. Представление идет не только на сцене: оно возникает неожиданно в разных местах зрительного зала — то здесь, то там, и зритель окружен фантастическим Китаем и развертывающейся в нем трагической сказкой.
В начале 1921 года Завадский показывает подготовительную работу актеров Вахтангову.
Евгений Богратионович слушает шиллеровские стихи, молчит… и отказывается ставить эту пьесу.
— Ну кому сейчас какое дело до того, что одна дура не хочет выходить замуж?..
Он понимает, что всерьез играть сейчас эту трагедию нельзя.
Студийцы удручены. На «Принцессу» возлагалось столько надежд! Как быть?
Вахтангов неумолим: эта пьеса не имеет никакого отношения к революционной современности.
Но мысль о «Принцессе Турандот» не оставляла молодых артистов 3-й студии МХАТ.