Страница 2 из 58
Уйти нельзя. Обед — это единственный час за весь день, когда семья встречается с отцом.
То и дело все поглядывают на циферблат. Проходит два томительных часа. Богратион Сергеевич задержался на фабрике…
Наконец, с улицы врывается на кухню фабричная девушка:
— Хозяин идет!
Кухарка, утомленная долгим ожиданием, раздраженно кричит горничной:
— Идет!
Горничная бежит к Ольге Васильевне:
— Барин идет!
Мать говорит негромко, как о привычном и неизбежном несчастье:
— Отец идет.
И машинально одергивает на дочери платьице, смотрится в зеркало, поправляет прическу.
Вся семья выходит в столовую навстречу хозяину.
Богратион Сергеевич никогда не изменяет своим обычаям. За обедом он молчит, и все молчат. Он не делает замечаний, не упрекает, но все чувствуют себя подавленно, как будто они в чем-то виноваты перед ним.
Через много лет Евгений Болратионович вспоминал, как был нерушим распорядок в семье, как даже вещи имели свое постоянное место, и если бы он хоть раз в детстве увидел, что за столом что-нибудь изменилось, хотя бы кувшин вдруг оказался не на том месте или хлеб был положен по-другому, — это значило бы, что в доме случилось что-то невероятное, может быть ужасное! Но ничто не менялось в этом доме. Ничто из заведенного раз навсегда отцом.
Дом Вахтанговых во Владикавказе (ныне г. Орджоникидзе).
Женя начал ходить во Владикавказскую гимназию.
Школьная жизнь и привлекала и тяготила его.
Е. Б. Вахтангов. 1891 г.
Образцом для гимназических преподавателей был директор Иван Ильич Виноградов, по прозвищу «барин». Позже, перед окончанием гимназии, Женя в своих записных тетрадях так зарисовал портрет Виноградова:
Прошло десять минут после звонки. Ментора нет. Проходит еще минут пять, и «барин». появляется в дверях. «Движением руки он милостиво разрешает ученикам сесть…
— Вот, господа, я старик, мне слишком шестьдесят лет, а я, как видите, бодр я здоров. Вы думаете, у меня мало дела? А доклады, а бумаги, а распоряжения — кто это делает?! Вы думаете, я покончил со своим образованием?.. Нет, я и теперь учусь. Вот попадается мне название какого-нибудь города — я сейчас к карте. А по математике, физике… Я, правда, теорию забыл, но что касается текущих вопросов, то я всегда иду наравне с прогрессом…
Потом он приступает к уроку. Подходит к карте. Напяливает пенсне и, смотря поверх стекол, поднимает руку. Глаза его бегают. «Он ищет место, которое сейчас нужно указать ученикам.
— Греция, господа, разделяется так…
Указательный палец «барина» обводит контур Италии…
— Фессалия… — палец обводит южную часть Апеннинского полуострова, затем поднимается выше, а «барин» невозмутимо продолжает: — Вот здесь Эпир».
Уроков по истории ученики не готовили. Сам Иван Ильич никогда у них не спрашивал пройденного. Когда наступал конец четверти, «барин» задавал письменную работу, и гимназисты дословно списывали ее из учебника. К концу последней четверти Виноградов объявлял, что именно будет спрашивать на экзамене.
Вопросы эти были крайне несложны. К тому же Иван Ильич не успевал вызвать всех учеников. С неспрошенных бралось честное слово, что они будут заниматься. Им ставилась тройка.
Наблюдательный Женя думает, что «барин», «оставшись один в кабинете, любуется своей наружностью, приглаживает каждый волос, принимает различные позы и заучивает их, чтобы порисоваться потом перед учениками».
И когда он кричит на ученика, обещая сослать его в Сибирь на двадцать четыре часа, таращит глаза, щелкает зубами, то Женя всегда видит, что это все напускное, все выучено у зеркала.
Ненависть и презрение гимназистов ко всей казенной муштре и к наставникам порой стихийно выливались в «тихое», но жестокое ответное издевательство. В тех же домашних тетрадях гимназиста Е. Вахтангова (1901–1902 гг.) зарисована такая картинка гимназической повседневной жизни:
«— Перестанти, господа, перестанти, не нада баловать… брости. Успеити языки почесать… успеите… А теперь делом… делом заняца нада», говаривал Александр Иванович Дементьев, учитель греческого языка, раскрывая книгу и садясь на парту возле одного из учеников. Но ученики «как будто не замечают присутствия учителя. Кулаки и шиши так и мелькают. Шум и гам невообразимый… Александр Иванович, хиленький, маленький человечек, презрительно оглядывает учеников и, ни слова не говоря, снова берется за книгу…
— Ну начнемте. Читайте… — говорит Александр Иванович и поднимает руку, отбивая такт…
— Тондапо мейбоме нос прозефе полюметис Одюссевс… — отчеканивает класс. — Алкинойекрейон пантон аридейкете лаон.
На последних партах вместо «лаон» читают «конко».
— Не балуйте… Ремезов, я вас сичас запишу… Ну.
Рука поднимается и снова отбивает такт…
Стих опять кончают «конко», но теперь его выкрикивает целый класс».
Тщетно пытается изобразить гнев на своем лице Александр Иванович. «Нервно теребит он цепочку часов и смотрит куда-то в пространство.
«Ну и народец, — думает он про себя, — что мне с ними делать?..»
— Что ж, не хотите… не нада… не нада… заниматься. Будим сидеть… Что ж… — говорит Александр Иванович и, закрыв книгу, идет к столику, на котором покоится журнал».
Сделав запись, Дементьев «закрывает журнал и, подперев свою маленькую голову худой рукой, смотрит опять так же задумчиво и неопределенно.
Что у него теперь на душе? Что переживает этот человечек? О чем он думает, нервно теребя цепочку?..
Как мало уважают в нем его человеческое достоинство… за то, что он так нетребователен, так снисходителен!..»
Особым прилежанием к школьным наукам Женя Вахтангов не отличался. Его пытливый и впечатлительный ум рано был направлен на другое. Отец же, хотя и требовал, чтобы Женя учился с усердием, не слишком вмешивался в занятия сына, считая, что это дело тех, кому платят деньги.
Но много ли могли дать юноше преподаватели старорежимной гимназии?
Нет, не они побеждали его юношескую лень, не они направляли пробуждавшуюся мысль.
Вместе со многими одноклассниками Женя рано научился относиться к своим казенным наставникам, как к неизбежному бедствию.
Зарисовка характеров, приведенная выше, была сделана восемнадцати- или девятнадцатилетним внимательным наблюдателем. К тому времени у юноши Вахтангова складывался самостоятельный взгляд на вещи.
Но еще мальчиком Женя замечал, что взрослые ведут себя непонятно. Все они чего-нибудь добиваются, горячатся, спорят, но каждый живет невесело, тяготясь своей озабоченностью и раздражая других.
Женя еще не может этого серьезно осмыслить причины поведения взрослых лежат вне его опыта. Но он уже чувствует неблагополучие окружающей жизни.
Взрослые часто недооценивают, как глубока и остра может быть боль, нанесенная детскому сознанию. Такую боль приносит постоянное ощущение несчастья в отцовском доме, — несчастья и своего и своих близких.
Изредка мальчик бывал в семьях теток. Катаринэ вышла замуж за служащего винно-питейного заведения Авакова, который после женитьбы завел на скопленные деньги собственную лавочку. Екатерина Сергеевна любила петь, хорошо плясала, была постоянной участницей веселых пикников — прогулок за город. Церкви она всегда предпочитала театр. С годами она стала матерью шестнадцати человек детей. Ее жизнь внешне не походила на жизнь брата, Богратиона Сергеевича, но та же резкость, деспотичность в ее характере отталкивали от нее Женю.
Исключение — тетка Домна Сергеевна, по мужу Калатозова. Она мало говорит и не ожесточается. Богратион Сергеевич насмешливо относится к ее беззлобной покорности и бедности. Домна Сергеевна никуда не торопится. Возле нее мальчику как-то особенно тепло. На душе делается покойнее, и все мысли о людях и о себе самом проясняются. Появляется легкость и уверенность.