Даль

В начале шестидесятых годов министром народного просвещения стал Головнин, давний знакомый Даля по службе при Льве Перовском; министр помог старому сослуживцу — доложил о Далевом словаре царю. Государь император «соизволил пожаловать на продолжение словаря 2500 рублей» (на пятьсот меньше, чем Кошелев!), зато «Его Величество соизволил, чтобы начиная с 9-го выпуска объявлено было, что печатание их предпринято на Высочайше дарованные средства», — пожелал прилепить к словарю свое имя, счел за честь! А ретивый Далев друг и первый жизнеописатель Мельников-Печерский не знает, как расшаркаться перед «державным покровителем наук»: «…Если мы имеем теперь «Словарь…», то этим мы всецело обязаны народолюбивому и народом любимому царю нашему», — всецело!..

Раскланявшись перед «державным покровителем наук», Мельников-Печерский сетует, что Даль мало в своей отчизне прославлен: «Как бы загремело имя Даля, если б это был словарь немецкий, французский, английский!» Будто не слыхал никогда, что в своей земле никто пророком не бывает (так Даль говорил), будто и не ведал, что в английской, французской, немецкой землях достойнейшие люди умирали в бесславии и забытьи!..

«Я не знал человека скромнее и нечестолюбивее Даля, но и его удивило такое равнодушие», — но Даля не то удивило, что имя его не «загремело» (еще неизвестно, жаждал ли он «греметь»!), — Далю хотелось видеть подробные разборы своего труда, хотелось понять, «что такое вышло». Разборов подробных и впрямь появилось немного — «надобно отодвинуться» во времени, чтобы «обнять вдруг умом». О «Толковом словаре» Даля хорошо и обстоятельно писали, однако, известные ученые Срезневский, Грот, Саввантов, Котляревский; за границей о нем тоже писали.

Нечего сокрушаться — славу свою прижизненную, поелику возможно, Даль получил: Академия наук присудила «Толковому словарю» Ломоносовскую премию (Даль труд свой на академическую награду не представлял — «коли захотят, то дадут и без моих поклонов»), Географическое общество увенчало словарь Константиновской золотой медалью, Дерптский университет также присудил почетную премию за успехи в языкознании бывшему своему питомцу. Общество любителей российской словесности просило Даля «оказать Обществу высокую честь — принять звание почетного его члена».

Известна знаменитая речь Погодина: «Словарь Даля кончен. Теперь русская Академия Наук без Даля немыслима. Но вакантных мест ординарного академика нет. Предлагаю: всем нам, академикам, бросить жребий, кому выйти из Академии вон, и упразднившееся место предоставить Далю. Выбывший займет первую, какая откроется, вакансию». Желающих бросить жребий не нашлось; академическое начальство вспомнило, что для избрания в действительные члены кандидат должен жить (иметь «постоянное пребывание») в Петербурге, — все прославляли Далев словарь, но действительным академиком Даля не избрали. Даль стал почетным членом Академии наук.

Но «почетный член», по толкованию самого же Даля, — избранный «в почет, без всяких обязанностей». Даль не любил жить без всяких обязанностей; он объяснял: «Кондитерские генералы — приглашаемые для почета на заказные пиры; кухмистеры в Москве спрашивают: «А генералы ваши или наши будут?» Один русский ученый пошутил как-то: разница между академиком и почетным академиком примерно та же, что между государем и милостивым государем.

Даль смеялся: подняли меня на ходули, и шестом не достанешь. Про академическую Ломоносовскую награду он писал: «А тут, кстати, пришел разносчик — купил для раздачи к праздникам на платья 285 аршин ситцев» (дело шло к рождеству, а семья-то большая!).

Наверно, дороже всякого грома и почетных наград был для Даля поток писем от благодарных соотечественников разного чина и звания, от учителей, офицеров, писателей, чиновников. «С глубоким почтением я преклоняюсь перед сотворенным Вами вечным памятником о себе; перед Вашим терпением, лишениями и неколебимой стойкостью, которые Вы принесли в дар Отечеству… Вы не остались в долгу в этой жизни, но заплатили десятилетиями за все, что получили в ней», — писал Далю сослуживец по Нижегородскому удельному ведомству (тот самый, которого обошли орденом). И несколько лет спустя, услышав о смерти Даля, писал тоже давний его сослуживец Иван Сергеевич Тургенев: «Итак, мой бывший начальник по Министерству внутренних дел Владимир Иванович Даль приказал долго жить. Он оставил за собою след: «Толковый словарь» и мог сказать: «Exegi monumentum».

Даль не желал быть «кондитерским» генералом и «милостивым» государем — в своем царстве слов он был государь и полный генерал, в своем царстве слов он имел незыблемые обязанности; надо было их исполнять. У него было дело: «Что касается до составителя, то, конечно, одна только смерть или болезненное одряхление его могли бы остановить начатое».

Труд Даля не прекратился, потому что конца у Далева дела не было. «Напутное слово» завершалось так: «Составитель… просит всякого сообщать ему и впредь, на пользу дела, пополнения к словарю, замечания и поправки, на сколько что кому доступно». Письма «о пропасти неисправностей», о намерении не только внести поправки, но даже «пополнить его другими славянскими языками», письма, проникнутые сожалениями о том, что мало кто присылает замечания и дополнения, написаны через год, и через два, и через три после выхода в свет первого издания словаря. О дряхлости своей — обручи падают, заклепки не держатся — Даль писал за пять лет, и за десять, и за пятнадцать до выхода в свет словаря.

К семидесяти Даль, конечно, не помолодел, не окреп, продолжает сетовать на дряхлость: «Из дряхлости своей я, как изволите видеть, едва вожу рукой». Но строки эти написаны вполне твердо и аккуратно, рукой Даль водит весьма уверенно — в этом же письме он благодарит адресата за присланный словарь сербского языка. «Я плох стал, едва могу написать связно несколько строк» — это из письма к другому знакомому. Но способности писать связно Даль не потерял: он снова взялся за «Картины русского быта»; в эти же годы он готовит словарь к переизданию, выступает с задиристыми статьями на разные темы (в частности, заводит спор с Погодиным об употреблении иностранных слов), пишет и составляет книжки для детей.

В доме появились внуки — Даль любит смотреть на их возню. Внуки пристрастились играть под бильярдом; бильярд огромный, старинный, на двенадцати толстых ножках, соединенных перекладинами.

Даль ласково прислушивается к лепету внуков, терпеливо подсказывает взамен иностранных русские слова. Смеясь, учит малышей шутливой прибаутке: «Дедушка не знал, что внучек корову украл; дедушка спал, а внук и кожу снял». Но дедушка Даль все знает и не спит; голове и рукам он покоя не дает. Ходить ему, правда, трудновато — сидит возле кадок с густо разросшейся зеленью, пишет, раскладывает и перекладывает вечные листки со словами; бывает, отложив перо, берет нож, что-то режет по дереву. Иногда сорвет листок с прижившегося в кадке деревца, разотрет между ладонями, ладони пахнут лесом, Зауральем, Заволжьем; до леса ему теперь не добраться. Шаркая ногами, он идет к бильярду, ловко разбивает пирамидку, удар за ударом загоняет в лузы восемь шаров. Внуки высовывают из-под бильярда носы, глядят зачарованно. Он смотрит на внуков и думает, что они, наверно, увидят правду.

Он пишет для внуков крохотные повестушки, сказки, он размышляет о детской литературе: в ней не должно быть «ни приторности, ни докучливого умничанья» — все «и просто, и дельно»[120]. Он обрабатывает для детей народные сказки, подбирает песни, загадки, пословицы; он хочет, чтобы дети росли русскими, не просто любили свой народ, но знали, то есть понимали и чувствовали его. Пушкин писал когда-то из Михайловского: «Вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания». Даль хотел, чтобы дети не называли, подрастая, свое воспитание «проклятым»: народные сказки, песни, пословицы он соединяет в сборники, посылает в печать. Сборники называются: «Первая первинка полуграмотной внуке», «Первинка другая. Внуке грамотейке с неграмотною братиею»; типографские машины печатали сборники — Далевыми внуками оказались многие тысячи детей по всей великой Руси. В «Напутном» к сборнику Даль писал: «Человек, не приуроченный с пелен к своей почве, едва ли к ней приживется. А как ему к ней приурочиться, коли он соком ее не питался и едва ее знает? Книжечка эта русская, по духу, по отношениям к быту, к жизни народа»…

120

ЦГАЛИ, ф. 179, оп. 1, ед. хр. 22.