Гаршин

Кудряшов откровенен. Кудряшов не стесняется. Цель оправдывает средства.

«Плутократия» шла в наступление.

так откровенно рекомендует себя один из некрасовских «героев времени».

Ну, а что же Василий Петрович? О, он не из молодых людей «гаршинской закваски» и даже не из тех «новеньких», которые пишут корреспонденции «по части честности». Поначалу кажется, будто Василий Петрович противостоит Кудряшову, а присмотришься…

Василий Петрович назначен учителем гимназии в тот самый город, где действует его институтский приятель. До встречи с Кудряшовым он размышляет о своих делах. О том, как будет работать на этом скромном поприще, угадывать «искру божию» в мальчиках, поддерживать натуры, «стремящиеся сбросить с себя иго тьмы», развивать молодые силы, «чуждые житейской грязи», и о том, как будущие замечательные деятели будут пожимать ему руку: «Это ваши добрые семена, запавшие в мою душу…»

И все возвышенные словечки Гаршин ставит в кавычках, да ведь и мысли-то возвышенные у Василия Петровича в кавычках, потому что чужие мысли, не его…

А потом начинаются его. О том, что надо свою тысячу скопить для начала семейной жизни, что надо уроки раздобыть по хорошей цене и что помогут ему в этом рекомендательные письма на имя местных тузов. И мечты о семейной жизни показались ему еще приятнее, чем даже мечты об общественном деятеле, который придет благодарить его за «добрые семена»… Через четверть часа, встретив случайно Кудряшова, Василий Петрович уже слышит его уверенное: «Воруем!..»

И что же Василий Петрович? О, сперва начал было ужасаться, страдать за друга, произносить фразы, которые впору заключить в кавычки; затем, сбитый двумя-тремя меткими репликами Кудряшова, умолк и пришел к более реальному ходу мыслей. Он «ел и думал, думал и ел». «По принятым им убеждениям, он должен был бы поспешно скрыться из дома своего старого товарища и никогда в него больше не заглядывать. «Ведь этот кусок краденый, — думал он, положив себе в рот кусок и прихлебывая подлитое обязательным хозяином вино. — А сам что я делаю, как не подлость?» Много таких определений шевелилось в голове бедного учителя, но определения так и остались определениями, а за ними скрывался какой-то тайный голос, возражавший на каждое определение: «Ну, так что ж?» И Василий Петрович чувствовал, что он не в состоянии разрешить этого вопроса…»

Этот вопрос разрешил Кудряшов. Он быстро разглядел в Василии Петровиче «своего», увидел в нем то, что сам Василий Петрович трусливо старался не замечать.

— …Я не знаю, долго ли и ты удержишься на своей стезе… Конечно, не удержишься… Ведь вот, любезный мой друг, ты думаешь, я не знаю, какая у тебя в голове теперь мысль сидит?.. «Зачем, — думаешь ты, — я у этого человека сижу? Очень он мне нужен! Разве не могу я обойтись без его вина и сигар?..» Ты сидишь у меня и говоришь со мною просто потому, что не можешь решить, действительно ли я преступник. Не возмущаю я тебя, да и все… Вражды ко мне ты никакой чувствовать не можешь…

Нет, не противника видит в Василии Петровиче хищник Кудряшов — сочувствующего, будущего «инженера первой категории». И потому смело обнажается перед ним, а заодно и с самого Василия Петровича стаскивает поношенный, по долгу службы одеваемый мундирчик благонамеренности и нравственности. Василий же Петрович стыдливо помогает ему в этом. Каким мышиным писком звучат его слова — слова перепуганного и завидующего обывателя: «Не говоря о безнравственности… Я просто хочу сказать, что вас всех поймают на этом, и ты погибнешь, по Владимирке пойдешь». Сколько намеков на будущее в быстром обмене репликами, когда Кудряшов обещает учителю уроки подороже («за три-то тысячи таскаться всю жизнь по урокам»). И как красноречиво молчание Василия Петровича в конце рассказа: Кудряшов размыкает ток, аквариум — модель мира, созданная инженером первой категории по своему образу и подобию, — погружается во мрак. О, каким тусклым и коптящим кажется Василию Петровичу после ослепительного кудряшовского величия огонек мерцающей в его руках свечи!

И как возразить прямолинейному другу, когда он, смеясь, бросает в лицо:

— Ты-таки, брат, грабитель под личиною добродетели… Приготовишь ли ты хоть одного порядочного человека? Три четверти из твоих воспитанников выйдут такие же, как я, а одна четверть такими, как ты, то есть благонамеренной размазнею. Ну, не даром ли ты берешь деньги, скажи откровенно? И далеко ли ты ушел от меня?..

Увы, нечего сказать откровенно. И идет Василий Петрович не прочь от Кудряшова, а следом за ним — плетется в хвосте, ужасаясь, ахая, пугаясь, завидуя, плывет, словно рыба на яркий свет электрического фонаря.

…«Встреча» была создана для «Отечественных записок». Гаршин, однако, колебался — отдавать ли? Что-то скажет Михаил Евграфович? Наконец решился — отнес. Щедрин прочитал «Встречу» и в самом деле выбранил Гаршина. Выбранил, когда Гаршин признался, что боялся за рассказ.

Конец рассказа получился удачным. Все мечется, копошится, шевелится в огромной сверкающей тюрьме кудряшовского аквариума. Сильный проглатывает слабого. Один хищник вырывает у другого добычу. И Кудряшов, зачарованно глядя на них, утверждает: «Такова жизнь!» Точно так же, как иные ученые люди, провозгласили, тыкая пальцем в раскрытый том Дарвина: «Таково и наше общество. Да здравствует конкуренция, эксплуатация, неравенство! Ведь это же совсем по Дарвину — «естественный отбор», «борьба за существование». «Приспособляйся к условиям окружающей тебя жизни, дави неприспособленных, ибо из этого проистечет вящая выгода для общества».

Передовые деятели науки, писатели, публицисты разоблачали тех, кто, кивая на учение Дарвина, оправдывал наступление «плутократии», защищал несправедливость. «Если Дарвин скажет, что борьба за существование есть творческий принцип природы, то дарвиненок выйдет на улицу, засучив рукава, и крикнет: «Ну-ка, кто кого?» — так писали «Отечественные записки» за год до того, как в них появилась «Встреча» — слово Гаршина в схватке с теоретиками хищничества. Гаршин не мог не сказать это слово.

Он всю жизнь любил естествознание, изучал Дарвина, преклонялся перед ним. Он был другом, единомышленником, помощником крупнейшего педагога-натуралиста А. Я. Герда, переводчика, редактора и пропагандиста дарвинских трудов.

Во «Встрече» Гаршин не ответил прямо на жгучий вопрос — как надо жить? Но ответил на не менее жгучий вопрос — как не надо жить! Нельзя, крикнул он, терять облик человека, становиться хищником. Нельзя искать оправданий хищнику, есть-пить за его столом, слушать его признания. Нельзя, чтобы сердце не горело любовью и ненавистью, чтобы высокие слова стали форменным мундиром, напяленным на пустоту. Нельзя!..

Нужно что-то делать с этим! Нужно как-то бороться!..

СКАЗКА И ЖИЗНЬ

Герои были рядом. Их держали за толстыми стенами Петропавловской крепости и Литовского замка. Они умирали в пересыльных тюрьмах. Гремели кандалами на каторге. Они превращали скамью подсудимых в трибуну обвинения, а эшафот в бронзовый памятник себе. Они жили недолго и чувствовали себя счастливыми, жертвуя жизнью во имя борьбы.

Еще недавно, полные надежд, шли они в деревню, «в народ», верили, что словом воспламенят сердца, что вот-вот грянет буря. Но буря не грянула. Сотни молодых ее штурманов заполнили тюрьмы и места далеких поселений. Еще ниже повисли над землей тяжелые, непроглядные тучи.

Герои были где-то совсем рядом. Они прятались в глубокой черноте неосвещенных окон, исчезали, как привидения, в проходных дворах, растворялись в толпе. Они появлялись неожиданно, беспощадные каратели, самоотверженные борцы со злом. Политическое убийство объявили они «осуществлением революции в настоящем». Бомбой, револьвером, кинжалом взялись опрокинуть тиранию, местью отвечали на произвол.