Брюллов

Профессор Андрей Иванович Иванов, разглядывая восхищавшее всех творение способнейшего из своих учеников, мрачно хмурил брови, уже седеющие, и раздражался. Мнил в Карле Брюлло иметь наследника, прославляющего великое и героическое, он же тешится пустяками, игрушками, губит талант. Мальчишкой сумел создать «Нарцисса», совершенную вещь, где натура не забивает классической чистоты стиля, зрелость же свою обнаружил изображением миловидной девицы в саду, — поди, с ней еще и амуры крутит! В чем тут польза отечеству, согражданам, к чему призывает картина, чему учит? Да полно, в ней и мысли-то никакой нет! «Итальянское утро»? Известно, что наименование выражает задачу сюжета, но Брюлло, малюя свою прелестницу, ни о задаче, видать, не думал, ни о сюжете. Ибо так мыться можно не только утром, а и в полдень, и вечером, и не только итальянцам, но и всем нациям, даже нам, жителям севера, в летнее время; итальянцы же, кстати, не имеют сего обыкновения и моются в домах. Андрей Иванович заложил руки за спину и, горбясь, отошел от картины. Дома в гостиной висел выкупленный им у знакомого брюлловский «Нарцисс». Утешая себя и подкрепляя свою правоту, для него и без того несомненную, Андрей Иванович взял шандал со свечой и, взобравшись на стул, принялся рассматривать наизусть известный холст. Но был вечер, стемнело, многого в сумерках он уже не мог разглядеть…

Андрей Иванович не ощутил в солнечной девушке у фонтана, в ее лице, написанном с пониманием национального типа, в резной зелени сада ни утра, ни Италии: учитель требовал совпадения в картине мысли, чувства, изображения и наименования. Но для Брюллова итальянское утро, чувство итальянского утра, чувство собственного его, брюлловского, утра совпало, слилось с подсмотренной у фонтана женщиной, и он сумел передать это чувство. «Итальянское утро» не обозначение сюжета (точнее, конечно, «Умывающаяся итальянка» или вообще «Женщина у фонтана»), это обозначение брюлловского вдохновения.

…По соседству с «Нарциссом» находилась в гостиной Андрея Ивановича недавно исполненная картина восемнадцатилетнего сына его, Александра «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора». В сумерках, севши на стул, спиною к холстам, Андрей Иванович размышлял о достоинствах сей работы. Выказано в ней родительское чувство, превозмогающее царскую гордость, и благородство победителя, побеждающее жажду мести; при том строгость манеры, соответствующая возвышенности мысли. Андрей Иванович вспомнил, как в академии и в Обществе поощрения хвалили картину, но вот восторгов не было, сияния глаз, пылкости восклицаний и как бы слышимого согласного биения сердец. Брюлловская прелестница не уходила из памяти, являлась взору, толкала понять, что в ней. И почему-то хотелось, чтобы Александр, если выслужит Италию, подружился с Карлом и пользовался его советами и покровительством, и от этих невольных мечтаний щемило сердце.

Общество поощрения художников поднесло «Итальянское утро» государю. Он долго любовался картиной, затем пожелал подарить ее императрице. Брюллову в вознаграждение успеха был пожалован бриллиантовый перстень.

В том же 1823 году, когда братья Брюлловы добрались до Италии, Орест Кипренский возвратился из Италии в Петербург. Встретили холодно. Передавали слух, будто в Риме в припадке ярости убил любовницу. Еще передавали, что связался с тайной сектой «угольщиков», карбонариев, замечался в неосторожности знакомств, невоздержанности поступков и слов. Запертые двери знатных домов встречали его неприступностью крепостных ворот. В академии Оресту Адамовичу объявили, что, поелику он на службе не числится, казенной квартиры и стола ему не положено. Он выпросил разрешение показать в Эрмитаже заграничные свои работы, выставка успеха не имела, после прежних его вещей ожидали большего. С ним осторожничали, за спиной же его стало принятым над ним смеяться. Федор Брюлло сообщал братьям из Петербурга, что даже Оленин, Крылов и Гнедич «истощились над Кипренским, чтоб посмеяться», он сообщал также, что во многих домах Петербурга Кипренскому отказали за его нескромность и что Кикин предостерегает Карла, чтобы не следовал недостойному примеру. Кипренский нашел покровителя — молодого графа Шереметева, кавалергарда; писал портрет: красавец Шереметев в парадной форме подобен Марсу, богу войны, за его спиною вытянулась анфилада роскошных дворцовых покоев. По вечерам Кипренский пил красное вино, подолгу держа поднятый бокал перед лампою — он любил не один вкус вина, но и цвет, потом бродил по громадному зданию шереметевского дворца, путаясь в залах и переходах. В Петербурге он так же водил ненужные знакомства. После 14 декабря стало совсем пусто.

В последних числах мая 1827 года его нашел поэт и журналист Дельвиг. Художник любил Дельвига за добрый нрав; были у них общие друзья, некоторых они теперь недосчитались. Дельвиг хвалил Кипренского в альманахе «Северные цветы», художник это сильно ценил. Явился Дельвиг с заказом: Пушкин возвращен из ссылки и сейчас в Петербурге — Дельвиг хотел иметь портрет друга. Кипренский обрадовался: давно не писал настоящих людей; болтают, будто живописный талант его оскудел, — вранье, лица и души вокруг оскудели. Разве это те, кого он писал в канун двенадцатого года? Просил Александра Сергеевича прийти не откладывая…

У Кипренского, пока сеанс, беседуют о живописи. Пушкин, заряженный разговором, продолжает его и с Дельвигом, когда, возвращаясь от художника, проходят проспектами и набережными, — семь лет Пушкин тосковал, рвался сюда, на петербургские улицы. Дельвиг ведет его на выставку — смотреть Карла Брюллова прелестную картину: надо, Александр, надо, наши живописцы еще не создавали подобного, в картине залог будущего.

Пушкин долго стоит перед «Итальянским утром»:

— Странное дело, в нынешнее время живописцы приобрели манеру выводить из полотна предметы и в особенности фигуры…

Откуда бы ему знать, что в кафе Греко у Брюллова вышел спор с немецкими художниками: те утверждали, будто искусство заканчивать картины, как это делали старые мастера, когда всякий предмет, точно подлинный, «выведен» из полотна, давно утрачено, а Брюллов брался доказать, что нет? Откуда бы ему знать, что в докладе Обществу поощрения рассказывал Брюллов о тщательной отделке подробностей, которой учился у старых мастеров: «Сколько широкая и мягкая кисть нужна в больших картинах, кои зритель не иначе может видеть, как на таком расстоянии, на каком всякая окончательность для него теряется, столько же или еще более требуется строгая отделка в маленькой картине, для рассматривания коей должно приблизиться так, чтобы глаз зрителя был занят одною ею»? Вроде бы не числил себя Пушкин ценителем живописи, а увидел картину — и не о «прелести» заговорил, а о специальной задаче художника.

В этом соль. Оба творцы искусства, а не ценители. Поэтому, стоя перед картиной, Пушкин не просто прелесть ее схватил, но ту — созданную линией, цветом, светом, отделкой — пластику фигуры, которая и придает ей эту прелесть. Пушкин сам был мастер и тоже владел умением «выводить предметы из полотна»:

Отзыв «Журнала изящных искусств» об «Итальянском утре» завершался словами: «Желаю от всей души г. Брюллову, чтобы ПОЛДЕНЬ его искусства был достоин своего прекрасного УТРА».

Сенатский чиновник Теряев, муж сестры Марии, послание к Александру Брюллову завершает словами: «Прощай, любезный Саша! Да потрудись сказать от меня поклон Карлу! Он не пишет, так, думаю, и не читает…» Семейство на Карла в обиде. Он, взявшись за перо, то и дело оправдывается: «Вы сами помните, как я не любил с вами спорить, — теперь нахожусь принужденным» — это он папеньке, возмущенному сыновней неблагодарностью. «А вы, маменька, я думаю, называете меня мерзавцем просто: вы ошибаетесь, если так думаете о ленивом, но не бесчувственном Карле…» Впрочем, тут же признается от чистого сердца: «Я пишу к вам, если это вам так хочется и если вы думаете, что только переписка может доказать вам преданность и любовь сыновнину». Таких откровенных признаний в его письмах не меньше, чем оправданий: «Мало вам, что один пишет: что за радость платить вдвое за одно и то же известие…»