Страница 18 из 54
Зорге дня два разъезжает по Шанхаю, достает материал для «Франкфуртер цейтунг», после чего возвращается в Токио с кучей новостей. Письмо жены хотелось бы сохранить, перечитывать его всякий раз, когда становится тяжело, но это невозможно.
«Милая моя Катюша!.. Твои письма меня всегда радуют, ведь так тяжело жить здесь без тебя. Да еще почти в течение года не иметь от тебя весточки, это тем более тяжело… Это грустно и, быть может, жестоко, как вообще наша разлука…»
Он переносится мыслями в Москву, и все, что вокруг, кажется диким, иллюзорным: ухмыляющаяся физиономия Отта, японская полиция, хранитель нацистских тайн сухопарый Дирксен, игривая фрау Отт, званые обеды, приемы, фашистский угар в немецком клубе, так называемые «общие собрания», на которых Рихарда неизменно сажают в президиум. Стряхнуть бы этот бред, очутиться там, у Никитских ворот, бродить с Катей по вечерним московским улицам, а потом уснуть, уснуть спокойно, как все люди, дать отдых нервам, которые напряжены до предела вот уже почти два года…
Но это были только мечты. И разве мог он знать, что мечты скоро осуществятся…
ДОМОЙ, В МОСКВУ!
Зорге тяжело переносил японский климат. Почти в каждом письме к жене он жалуется на жару и влажность. «Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо. Временами я иду к морю и плаваю, но особенного отдыха здесь нет»; «Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде… Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи»; «Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима, по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти под открытым небом…».
Теплые морские течения приносили сырую жаркую погоду. Костюмы, белье приходится держать в железных чемоданах и сундучках. Прошло уже почти два года с тех пор, как Зорге высадился в Иокогамском порту, но организм все не мог приспособиться к непривычным климатическим условиям. Рихард страдал, задыхался, постоянно ощущал расслабленность, вялость. И лишь волевым усилием ему удавалось казаться бодрым, веселым, деятельным.
В начале апреля цвела вишня, на Токио словно опускалось розовое облако. В парке Уэно начинался «танец цветения вишни» — мияко одори. Сюда стекались толпы горожан в праздничных кимоно, с зонтиками, разноцветными фонариками, на некоторых горожанах были травяные плащи.
Моросит дождь, но его никто не замечает. Улизнув от фрейлейн Гааз и всех своих посольских друзей, Зорге слоняется в толпе, прислушивается к говору, к печальным звукам сямисэнов, бормочет стихи Мотоори: «Если хочешь понять душу японца — взгляни на вишню, цветущую на солнце». Веселье здесь благопристойное, вежливое, и «танец цветения вишни» напоминает древнюю мистерию, а не шумное торжество, какое бывает на улицах и в парках Москвы. Заливаются бамбуковые флейты-сякухати, бренчат гитары, народ сгрудился у балаганов кукольников. Здешняя жизнь чужда Рихарду, но он хочет ее понять. И все же иногда наваливается безразличие, и Рихард ходит по аллеям, усаженным криптомериями, пальмами и вишневыми деревьями, просто так, чтобы обрести спокойствие духа. Он все чаще думает о Москве. Даже аккумулятору нужна периодическая подзарядка, а человеку тем более. Только бы очутиться каким угодно волшебством в Москве, дохнуть воздухом свободы, избавиться хоть на несколько дней от этого миража, кошмара, который приходится называть жизнью; а уж потом, получив зарядку, можно снова вести опасную игру…
Бернгард и Эрна наконец-то установили радиосвязь с Центром. Но связь какая-то неустойчивая. Сеансы очень часто срываются по неизвестным причинам. И эта нечеткость порождает уныние, ощущение неопределенности. В одной из шифровок Зорге попросил прислать квалифицированного радиста, хотя бы Макса Клаузена, а Бернгарда и Эрну отозвать.
Откровенно говоря, он не очень-то был уверен, что Центр пойдет навстречу — менять уже легализовавшихся работников очень сложное дело. Но видно, и радисты Центра намучились, так как пришла радиограмма — Бернгард и Эрна отзываются в Москву. Обрадованные сверх меры, они немедленно покинули Токио. Мрачный Бернгард на прощание даже поблагодарил Рихарда. Дальше в радиограмме говорилось, что сам Зорге должен также выехать в Москву для инструктажа.
Когда Рихард читал текст, он невольно поймал себя на том, что у него дрожат пальцы. Показалось, что повеяло свежим ветром. В Москву!..
Конечно, он не мог просто так: бросить все и укатить. Отъезд следовало подготовить, чтобы временная отлучка ни у кого не вызвала подозрений. И в его отсутствие организация должна функционировать. Прежде чем уехать из Японии, ему пришлось связаться с Одзаки и Мияги, обстоятельно поговорить с Вукеличем.
Зорге стал распространять слух, что собирается в Европу, так как контракт с «Франкфуртер цейтунг» истекает. Теперь можно будет заключить новый контракт на более выгодных условиях.
Эйген Отт заволновался: как некстати Зорге собрался в Германию! Отта только что назначили военным атташе. И все это благодаря помощи Рихарда. Отт страшился на первых же порах оказаться без поддержки корреспондента. Зорге заверил атташе, что в фатерланде долго не задержится. Версия ни у кого не вызвала подозрений. Отт надавал кучу адресов и телефонов своих штабных друзей в Берлине: Зорге обязательно должен познакомиться с ними! Дирксен в свою очередь дал несколько поручений неофициального порядка. У посольских дам были свои поручения.
Зорге изнемогал от нетерпения, рвался в Иокогамский порт, но приходилось каждого внимательно выслушивать, улыбаться, помня завет де Кальера: дипломат должен иметь спокойный характер, быть способным добродушно переносить общество дураков. Отт, конечно же, затеял грандиозный пир, после чего вынудил Рихарда писать новое донесение. Друзья из токийской ассоциации решили в свою очередь устроить вечер в честь отъезда «любимца прессы». «Партай геноссен» из немецкого клуба последовали их примеру. Разумеется, целая орава провожала его на пароход. Фрау Отт даже прослезилась, а фрейлейн Гааз до тех пор стояла на причале, пока пароход, увозящий Рихарда, не скрылся за горизонтом.
Могучий океан поднял на свои плечи Рихарда. Синие прозрачные волны. Стаи летучих рыб неслись над водой. Рихард почти все время проводил на верхней палубе. Он знал здесь, в океане, каждый аттол, каждый островок — они были вехами на пути, который должен привести в конце концов в Москву. Вот высокая светлая четырехгранная башня с часами в Гонолулу. Прямо на причале гаваянки с горячими глазами, в ожерельях из красных и белых цветов танцуют хулу. Но эта деланная экзотика не привлекает внимания Рихарда. Все надоело, все опротивело. Он больше не верит в экзотику. За внешним весельем, за всеми этими гирляндами и венками скрывается нищета. Он-то насмотрелся на «экзотику» в Японии! Его трудно обмануть. Экзотика повсюду покупается за доллары. В Москву! Очиститься от «экзотики», не видеть человеческого унижения…
В Нью-Йорке поджидал курьер Центра. Вручил Зорге паспорт с советской визой. Путь в Москву был открыт!
И он увидел Москву, которую всегда любил неизъяснимой любовью. Даже там, в Германии, когда он не знал еще этого великого города, он уже любил его. Он знал Москву по рассказам матери, которая хоть и бывала в Москве проездом, но сохранила о ней самые живые воспоминания. Мать так и не смогла освоиться в Берлине. Ее все время тянуло на родину, и эта тяга передалась Рихарду. Мать всегда имела на него огромное влияние. Советский Союз для молодого немецкого коммуниста рисовался обетованной землей. И когда он очутился впервые в Москве, то почувствовал, что вернулся домой.
Теперь он снова был в Москве, где сосредоточивался основной смысл его жизни, где жила его любимая, прекрасная Катя, где хранились его книги и рукописи, где от каждой улицы, от каждого сквера веяло чем-то волнующе знакомым, родным. Он представлял себя моряком, после долгих и опасных странствий вернувшимся к тихому очагу. Океанские бури позади. Люди… Их всех хочется обнять. Они свои, советские.