Дипонегоро

Онтовирьо был доволен новой жизнью. Ты избавлен от злого деда султана Сепуха. В Тегалреджо никто не бросает на тебя косых, неприязненных взглядов. Не нужно выряжаться в стеснительные тяжелые одежды. Можно целыми днями пропадать вместе с ровесниками из соседней деревни на реке, купаться, играть в прятки или в старинных бахадуров. Можно смастерить свистульку из рисового стебля и пальмового листа, покувыркаться на соломе и наесться до тошноты неспелых фруктов с чужих деревьев.

Имамы приходили в отчаяние: на урок принц Онтовирьо являлся со всей своей ватагой.

— Я хочу слушать «Салават» и грамматику вместе с ними, — говорил он воспитателям. А оробевших мальчишек подбадривал шепотом: — Не бойтесь бородатых — они только притворяются святыми, а сами не очень-то разбираются в премудростях корана. Твердят одно и то же: аллах велик, нет бога, кроме аллаха, и Мухаммад пророк его. А Мухаммад этот, говорят, был просто-напросто купчишкой, наподобие нашего Али…

Когда Онтовирьо исполнилось тринадцать лет, он познакомился с неким Киаем Моджо.

Киай — это не имя. Киай — значит ученый мусульманин, проповедник ислама, толкователь корана. Моджо — название деревни, откуда происходил этот Киай. На Яве титул произносится наравне с именем. А имя человек меняет здесь по всякому поводу. Как называли Киая Моджо родители в детстве, никто не знал, да и никого это не интересовало. Известно было только, что несколько лет назад Киай Моджо перебрался из своей деревни в Суракарту и числился теперь при одной из мечетей. Как и положено священнослужителю, Моджо никогда не расставался с четками и молитвенным ковриком; коран он знал наизусть. Богослов носил арабскую одежду: белую рубаху, курточку голубого цвета с желтым шелковым воротником и белую накидку до пят. Белая чалма оттеняла его бледное, оливково-зеленое лицо и глубоко запавшие добрые и в то же время немного лукавые глаза. Несмотря на свои двадцать пять лет, Киай Моджо пользовался большой известностью за пределами княжества Соло. Подобно всем божьим людям, он часто разъезжал по Яве, жил в пещерах на берегу Индийского океана и среди простого народа слыл святым. Кому хоть раз доводилось слушать Моджо, те навсегда проникались к нему доверием и уважением. Сведущих молодой богослов поражал глубоким знанием законоведения, логики, риторики, географии и математики, а также иноземных языков. Никто не сомневался, что в недалеком будущем он станет великим ученым.

Вот почему Рату Агенг пригласила Моджо к себе. Ей хотелось, чтобы богослов, слава о святости; и уме коего дошла и до нее, хотя бы на время сделался наставником правнука. Султаны Джокьякарты и Суракарты по-прежнему враждовали между собой. Но Рату Агенг находилась как бы в опале и в Тегалреджо охотно отпускали людей из Соло.

Приезду Киая Моджо Рату Агенг обрадовалась. Она сразу же пожаловалась священнослужителю на правнука. Он совсем отбился от рук, к воспитателям относится насмешливо, гоняется за монахами с деревянным мечом, арабскую грамматику учить не хочет.

Они сидели на веранде и неторопливо пили имбирную воду. Киай Моджо с интересом наблюдал за сценкой, разыгрывавшейся во дворе. Принц Онтовирьо, в окружении деревенских ребятишек, дразнил попугая Буюнга. Принц размахивал перед самой клеткой деревянным мечом — клевангом, а взъерошенный попугай ошалело кричал: «Бей мачанов!»

Рату Агенг позвала правнука. Онтовирьо с удивлением поднял глаза на богослова.

— У тебя нет бороды! — воскликнул он. — Даже усы не настоящие — тоненькие. Ты имам?

Моджо рассмеялся.

— Не всякий, кто с четками, имам. У каждого святого своя роль. Нужен — тигром сделают. Нужда пройдет — в мышь превратят. Слушай и обезьяну, если она говорит правду, а не только имама. Бахадуру не к лицу обижать стариков и женщин.

— Я никого не обижаю.

— А разве Буюнг не старик? Ему сто пятьдесят лет. Это почетная птица. Попугая подарил твоим предкам славный Хасануддин из Макассара, великий герой — пахлаван.

Онтовирьо изумился: никогда не мог он предполагать, что попугай Буюнг — такая знаменитая, важная птица.

— А почему он всегда кричит: «Бей тигров!»?

— Потому, что пахлаван Хасануддин бил тигров и твой прадед тоже немало уничтожил их.

— Расскажи про Хасануддина! Это интереснее, чем слушать про лафазы и жизнь пророка Мухаммада.

— Хорошо. Только в другой раз. А сейчас умойся. Кроме того, ты где-то изорвал рубашку и расцарапал щеку.

А Рату Агенг Киай Моджо сказал:

— Из этого ребенка никогда не получится богослова.

Он был мудр и умел видеть сквозь туман времени.

И случилось так, что Киай Моджо, пожаловавший в гости на несколько дней, задержался в Тегал-реджо на два года. Здесь, в деревенской тиши, никто не мешал ему писать хронику. Кроме того, принц Онтовирьо очень привязался к новому священноучителю, а Киай Моджо полюбил своего ученика и не желал с ним расставаться. Они всегда были вместе. Все свои знания Моджо стремился передать юному другу, и семена падали на благодатную почву. Онтовирьо обладал исключительной памятью. Он схватывал все на лету. Заморские языки, логика, история Маджапахита и Матарама, Аравии, Испании, Китая к Индии, законы стихосложения, древнеяванский язык кави, индийский эпос, сочинения древнего яванского писателя Прапанга, хроники княжеств «бабад» — все это входило в сознание юного принца, как нож в масло.

Иногда, чтобы рассеяться, они отправлялись на побережье Индийского океана. Отвесной стеной обрывался берег Тысячи гор к вспененной воде. Черные валы с развевающимися седыми гривами выбрасывали на песок морские звезды, колючих ежей и черно-зеленые морские огурцы. Над дымящимися волнами носились ласточки — саланганы. Здесь, в известняковой стене, было много пещер и гротов. Друзья неизменно останавливались в пещере Лангсе, где когда-то укрывались прадед Мангкубуми Суварги и Рату Агенг. Иногда в эти края наведывались охотники за съедобными ласточкиными гнездами.

Странные вещи творились с Киаем Моджо и Онтовирьо на берегу океана. Безграничный водный простор рождал представление о вечности. И богослов и молодой принц погружались в глубокое раздумье. Онтовирьо, будто завороженный, глядел на белые, как соль, коралловые островки, на вздымающиеся валы и сочинял стихи — пантуны. Строчки рождались сами:

Киай Моджо размышлял о бренности всего земного, об истории, которую любил сильнее всех наук.

Ему казалось, что лишь в истории сокрыты все загадки человеческого бытия. Она важнее любого знания. Кто поймет ее язык, тот заглянет в самое сокровенное. Для него не будет тайн ни прошлого, ни настоящего, ни грядущего. История — душа народа. Хочешь заглянуть в душу — загляни в историю.

«Это только так кажется, что в наше время не происходит ничего значительного, — думал он. — Пройдут века, и, возможно, лишь мои записки расскажут другим обо всем, что творилось здесь, в сумраке джунглей. Почему был так скуп на слова древний грек Птолемей, ничего не написавший о Яве, кроме того, что этот остров очень плодороден и дает много золота? В потоке времени мы тоже станем когда-нибудь древними. Мой долг — записать увиденное и услышанное…»

Да, Киай Моджо любил историю. Его тонкие смуглые руки с жадностью перебирали и сложенные веером плотные, как полированные дощечки, листья лонтаровой пальмы с черными письменами, и древние папирусы, и полустертые индийские сутры, и непривычно пахнущие типографской краской страницы голландских, немецких и английских книг. Он в совершенстве знал несколько заморских языков, и его мозг постоянно пополнялся понятиями, никому не ведомыми здесь, на острове, затерянном среди южных морей.

Его интересовало все, что творится в мире, в далекой Европе, в Китае, в Индии, в Америке. Он мечтал отправиться в Мекку. Но не затем, чтобы поклониться святым местам и стать хаджи, а затем, чтобы лучше узнать Аравию, родину ислама, занесенного сперва в Индию, а затем и на Яву и на другие острова мусульманскими купцами много веков назад. Ему хотелось побывать и в Испании, историю которой он хорошо знал, и в Голландии, и в Португалии, а может быть, даже в Англии и Франции.