Страница 45 из 46
Дни Запорожской Сечи, однако, были сочтены, чего никак не допускали запорожцы. В это время была окончена война с турками. Запорожцы не требовались более Потемкину, и он круто поворотил в своих отношениях к Кошу. 8 декабря 1774 года он послал низовому войску грозное письмо, в котором, хотя и упоминал о посылке депутатов в столицу, но обвинял запорожцев в отнятии у поселян земель и прозрачно намекал, что он просит «правосудного защищения» у Государыни. Войско еще 24 сентября 1774 года избрало на Войсковой Раде депутатами ко двору бывших войсковых есаулов, Сидора Белого и Логина Мощенского, и полкового старшину — писаря Антона Головатого. В октябре депутаты, несмотря ужасную слякоть и снежные метели, выехали в Петербург в сопровождении 21 казака, с письмами и гостинцами. В Москву депутаты явились только 7 декабря, куда ожидали прибытия двора с Государыней.
И на этот раз Головатому, благодаря его уму и выдающимся способностям, пришлось играть главную, но неблагодарную роль. Первые же встречи с придворными сильно встревожили Головатого, и вопреки установившемуся в Запорожском Коше обычаю он послал лично от себя, а не от депутации, предупредительное письмо кошевому. «Мы уже вступили, — писал он, — в дело, только не весьма весело кажется». Потемкин, Вяземский и Стрекалов «сердятся», Разумовский, Панин, Чернышев и др. с депутатами «ласково обходятся». Головатый иронизирует, что почти ежедневно депутаты получают «новую радость, а просителей на нас, вокруг нашей запорожской земли живущих, у Григория Александровича Потемкина в комнатах не продути, так густо — только отдымайсь да отдымайсь. И сам тут Потемкин чрезмерно пужает за все».
Но запорожцы слишком верили в свои права и не дозволяли на их землях вольничать русской администрации, покровительствуемой Потемкиным или даже выполнявшей его поручения. Между тем Потемкин решил округлить пределы Новороссийского генерал-губернаторства и прибрать к своим рукам запорожские земли. Чтобы лучше осуществить свой план и не встретить в правящей среде екатерининских вельмож противников уничтожения запорожского казачества, он вошел в соглашение с генерал-прокурором князем Вяземским, с князем Прозоровским и другими, из которых первый получил потом из запорожских земель 100 000 десятин и второй почти столько же. Когда запорожские депутаты явились к вельможам по земельному вопросу, выяснить который они были вызваны по Высочайшей грамоте, то вельможи только тормозили дело. Трудно сказать, понимал ли Головатый грозившую Сечи опасность, или же он, не желая слишком крутых и решительных мер, слепо выполнял приказания Запорожского Коша, упорно требовавшего не идти ни на какие уступки; но только пока депутаты сидели в Петербурге, оспаривая свои права, Потемкин послал генерала Текеллия, который по его приказанию разрушил Запорожскую Сечь. На этот раз не помог войску Головатый, и, быть может, благодаря тому, что он был в Петербурге тогда, когда Текеллий разорял Сечь, сам он не попал в ссылку вместе с другими запорожскими старшинами.
Время и обстоятельства, казалось, сохранили Головатого для другой деятельности — в роли уже возобновителя разрушенной казачьей общины на Днепре. С этого момента Головатый является деятелем, тесно соединившим свое имя с Черноморским казачьим войском. Долго и упорно он «вел свою линию» в этом направлении, пока не достиг намеченной цели, выказав порази-тельную изворотливость, много такта, громадную энергию. Этот упорный казак не знал, по-видимому, устали и упадка духа. Предание сохранило характерный для Головатого рассказ о том, как старик Сидор Белый и молодой еще тогда Головатый решили с отчаяния на возвратном пути из Петербурга, когда разрушена уже была Сечь, «постреляться». Отметив комическую сторону задуманного самоубийства, которое сторонние люди могли принять за глупость напившихся допьяна и побивших в таком виде друг друга запорожцев, Головатый сказал своему почтенному товарищу: «Ни, цур ему! Не треба, батьку, стриляться; будем лучше жить!» Но жить на языке Головатого значило служить казачеству и его интересам. И тут же будто бы Сидор Белый и Антон Головатый задумали возобновить Запорожское войско.
Так ли это было на самом деле, или нет, — несомненно, однако, что мысль о возобновлении казачества крепко сидела в головах Белого и Головатого. Обоим им Черноморское войско обязано было своим существованием и организацией, но не в одинаковой мере. Головатому, по его выдающимся способностям и по более продолжительному периоду деятельности, выпала более широкая роль, чем Белому.
Помыкавшись несколько на гражданской службе, Головатый скоро появился в свите князя Потемкина в числе других запорожцев. Можно полагать, что по своим петербургским связям и по хлопотам Запорожского войска он был давно намечен Потемкиным как незаурядный казак.
В 1787 году Потемкин сделал воззвание к запорожцам, приглашая их являться к Сидору Белому и Антону Головатому. В том же году Головатый добился через Потемкина возможности конвоировать императрицу Екатерину, посетившую Новороссию, и представил ей от себя и других запорожских старшин адрес с выражением в нем желания образовать казачье войско и служить в русской армии. И Черноморское войско было потом образовано.
Когда же внезапно умер князь Потемкин и черноморские казаки не успели осуществить свои заветные желания о закреп-лении земли за войском, тогда хлопоты по этому предмету были возложены войском на Головатого, и он снова отправился в Петербург. На этот раз обстоятельства благоприятствовали казачьему посланцу, имевшему большой успех в придворных кругах и у чиновной аристократии блестящего двора Екатерины. Теперь казак-оригинал был у всех желанным гостем и интересным уцелевшим экземпляром грозного когда-то Запорожья. Сам Головатый умело пользовался установившейся за ним репутацией. Под видом оригинала и чудака он занимал «дам казачьими рассказами, смешил малорусскими анекдотами и удивлял находчивостью и тактом, рекрутируя всюду сторонников и благоприятелей». С бандурой через плечо он появлялся в роскошных гостиных придворной знати и здесь пел то малорусские грустные думы, полные чудной мелодии и высокого народного драматизма, то веселые, исполненные удали и юмора казачьи песни, то песни собственного сочинения, изображавшие тяжелое, безвыходное положение черноморцев. Головатый умел трогать у нужных ему людей чувства, играть на самолюбии тщеславных вельмож и убедительно обставлять свои доводы людям умным и деловым. Можно наверняка сказать, что при случае дело не обходилось «без подарункив», «посулов» и обещаний, на которые всегда падок был петербургский чиновник и в которых войсковой судья был опытен до виртуозности. Сохранился рассказ о том, как Головатый увеличил порученную ему казачью казну. Пробравшись рано утром с депутатами на извозчиках к лесу у Царского села, где должно было происходить царское торжество, и расположившись здесь для отдыха на виду проезжавших в каретах вельмож, Головатый на вопрос этих последних о причине пребывания казаков в Царскосельском лесу пояснил, что запорожцы здесь отдыхали после того, как целую ночь шли сюда пешими. Объяснение это переходило из уст в уста между придворными и было передано Екатерине, и царица приказала назначить определенную денежную сумму на нужды депутации. Головатый, давая отчет об издержанных войсковых деньгах, писал потом в Кош, что он с товарищами не только не израсходовал всей выданной ему войском суммы, но еще и приумножил ее.
Рассказывают также, что многих из вельмож особенно интересовало представление казачьей депутации императрице. Все добивались возможности увидеть это интересное зрелище, так как заранее были уверены, что прием неотесанных казаков не обойдется без комических сцен и курьезов. Полагали, что казаки будут поражены великолепием придворной обстановки, необыкновенной торжественностью приема, растеряются, не найдутся, что сказать, и вообще потешат чем-нибудь присутствующих при этом екатерининских вельмож. И когда депутаты введены были в обширные царские покои, когда их стали представлять стоявшей величественно Екатерине, взоры вельмож впились в мощные и оригинальные фигуры казаков. Что-то они скажут? Как они будут себя держать? И вдруг, к удивлению всех, Головатый, выделившись несколько из группы депутатов, громко, с полным самообладанием и уменьем оратора, произносит на чистом великорусском языке короткую, но блестящую по тому времени речь. Все были поражены. Когда же Головатый, окончивши речь, в заключение прибавил малорусское: «тай годи!» и повалился в ноги Екатерине, рыдая, как ребенок, сцена потрясла всех и оставила глубокое впечатление у присутствующих. И еще шире упрочил Головатый за собой репутацию оригинала-казака.