Страница 85 из 87
— Один–то есть…
— Гриша Самсонов?
— Да, я люблю его почти как брата. Но он крепостной человек…
— Государынин. Так могу сказать тебе по секрету, что государыня только колеблется еще, дать ли ему вольную прямо от себя или уступить его тебе за свой старый долг.
— За какой долг?
— Да разве ты забыла, что одолжила ей свой заветный грош для покупки того же Самсонова. В реконесанс она отдала бы тебе его самого. Тогда от тебя зависело бы отпустить его на волю или оставить его при себе вечным рабом. Но все это, разумеется, только при одном условии, чтобы ты сама оставалась в России. Ну, что же, выбирай: Менгденша или Самсонов?
Вся зардевшись, Лили вместо ответа бросилась на шею подруги:
— Ах ты милая!
— Стало быть, Самсонов?
— Да…
Вечером того же дня Воронцов послал за Самсоновым.
— Ну, Григорий, — сказал он, — чаял я, что с воцарением государыни нашей Елизаветы Петровны тебе выйдет вольная, ан вышло–то иначе. Отдает тебя государыня в чужие руки.
На лице Самсонова изобразилось такое разочарование, что Воронцов не мог сохранить своего притворно–серьезного вида.
— Да ты слишком–то не полошайся, — продолжал он с улыбкой. — У твоей новой госпожи ручки нежные…
— У госпожи?
— А ты не догадываешься, кто эта особа?
— Может, невеста ваша, графиня Анна Карловна?
— Нет. Неужели тебе сердце твое ничего не вещает? У нее тоже по тебе сердце болит, а боль врача ищет…
Вся кровь хлынула Самсонову в голову.
— Вы говорите про Лили… то есть про Лизавету Романовну?
— Угадал. Но ты словно и не особенно рад?
— Да уж какая радость! Ведь она, слышно, уезжает навсегда с принцессой?
— Собиралась, точно. Но когда ей предложили на выбор либо уехать к немцам, либо остаться здесь у одного русского, который отдается ей в рабы, она ни минутки не задумалась и выбрала — остаться. Ну, что, полегчало немножко?
— Полегчало. Она все–таки считает меня как бы за молочного брата.
— А если ты ей милее не токмо молочного, но и родного брата?
Самсонову почудилось, что его толкнули с крыши многоэтажного дома и он стремглав летит вниз.
— Да статочное ли это дело, Михайло Ларивоныч?.. — пробормотал он.
— Говорю я с тобой душевно, не блажно. Ты вот по ней сохнешь и сокрушаешься и сам тоже присушил сердце девичье.
— Но от кого вы о том уведали?
— Из первого источника: от подруги ее, а моей невесты. Свадьбы наши будут тогда в один и тот же день.
— Не могу я поверить в такое счастье… Да и счастье ли то? Лизавета Романовна — баронесса, а я что — человек серый.
— Не красна на молодце одежа, сам собою молодец красен. Потерпи еще до послезавтра: по случаю великого дня ожидаются разные монаршие милости и тебя, сдается мне, не совсем обойдут. Тогда пойдешь к своей зазнобушке не с пустыми руками, напрямик ей скажешь: так, мол, и так…
— Да у меня, Михайло Ларивоныч, и смелости недостанет…
— Полно тебе малодушествовать! Не ровен час, еще кто другой ее у тебя перехватит. Сам, чай, знаешь кто.
— Это уж не дай Бог!
— То–то же. Смелость, брат, города берет. Гляди весело!
И Самсонов глядел весело, хотя сердце в груди у него все еще и трепетало, и замирало.
Глава тридцать первая
«НУ, ПОДУМАЙТЕ!»
Наступил и великий день 30 ноября, орденский праздник Андрея Первозванного.
На Самсонова напало опять сомнение.
«После литургии посыплются монаршие милости высоким придворным чинам, — думал он про себя. — Какое ж тут дело государыне до нас, мелкоты?»
Дома ему, однако, не сиделось, и в ожидании окончания службы в придворной церкви он отправился к Зимнему дворцу.
На дворцовой площади растянулся ряд карет. В разных местах, по случаю лютого мороза пылали костры. Около толпились кучера, продрогшие на своих козлах. Проходя мимо костра, он расслышал такую фразу:
— Тихомолком, поди, увезли, чтобы лишнего, значит, шуму в городе не было. Скатертью дорога!
— Кого увезли, братцы? — спросил, подходя, Самсонов.
— А бывшую правительницу, — отвечал один.
— Со чады и домочадцы, — добавил другой.
Самсонова точно обухом по голове хватило, он даже пошатнулся.
— Когда ж их поспели увезти?
— А нонче, бают, в два часа утра.
Далее он уж не спрашивал, боясь услышать, что в числе увезенных «домочадцев» была и его зазнобушка.
«Михайло Ларивоныч, наверно, все доподлинно знает, ужо у самого спрошу…»
И со слабым лучом надежды он поплелся восвояси, а под вечер завернул опять на квартиру к Воронцову. Тот еще не возвращался из дворца. Наконец раздался резкий звонок, и Самсонов бросился в переднюю отпереть дверь.
— А, Григорий! Ты уже здесь? — весело заговорил входящий. — А я только что хотел за тобой послать. Полюбуйся–ка на меня.
Он повернулся спиной к огню и хлопнул себя по пояснице.
Там красовался на светло–голубой розетке длинный золотой ключ.
— Да это камергерский ключ! — заметил Самсонов. — Вы пожалованы в камергеры?
— И я, и братья Шуваловы, и Разумовский. Обещана нам также малая толика из конфискованных поместьев. Желаешь ты, братец, быть тогда в моем новом поместье управляющим?
— Как не желать!
— Так считай себя уже у меня на службе; прижимать я тебя не буду и жалованьем не обижу. Но хотел я тебя видеть теперь не за этим. Нынче во дворце бал. Ты поедешь со мной и можешь надеть мой новый синий кафтан. Мы с тобой ведь одной комплекции.
— А для чего мне ехать, сударь?
— Благоверная государыня–царица, думается мне, допустит тебя к безмену и поднесет тебе также золотое яблочко на серебряном блюдце.
Надежда в сердце у Самсонова готова была опять вспыхнуть ярким пламенем.
— Михайло Ларивоныч, скажите мне одно: Лизавета Романовна, значит, еще здесь и не уехала с принцессой?
Воронцов с трудом подавил улыбку и отвечал с притворно рассеянным видом:
— Лизавета Романовна? Гм… Признаться, я о ней и не справлялся, не до того мне, братец, было.
— Наверное вы знаете! Не мучьте меня, Бога ради, скажите!
— Будем вместе во дворце, там и справимся. А теперь примерь–ка кафтан.
Так–то к началу придворного бала в восемь часов вечера из подкатившей к главному крыльцу Зимнего дворца двухместной кареты вслед за Воронцовым вышел и Самсонов в воронцовском, с иголочки, синем кафтане. В вестибюле они застали уже лейб–хирурга Лестока, охорашивавшегося перед зеркалом.
— Новому камергеру земной поклон! — приветствовал он Воронцова с преувеличенно почтительным поклоном. — А о нас, грешных, так и забыли?
— Не совсем, — отвечал Воронцов. — Скоро и вас мы будем иметь честь поздравить.
— О! С чем?
— Пока это тайна.
— Какие уж тайны между такими приятелями, как мы с вами? Шепните мне на ушко.
— Разве что на ушко. А дальше вы не перескажете?
— Ни–ни.
И Воронцов наклонился к его уху. По всему широкому лицу Лестока расплылась блаженная улыбка. Он обеими руками потряс руку приятеля.
— Вот это так! Ну, спасибо вам, добрейший мой. Никогда вам этого не забуду.
Какая награда ожидала лейб–хирурга, Самсонов тогда так и не узнал, да нимало этим и не интересовался. Впоследствии уж, когда вышла награда, оказалось, что Лесток сделан первым лейб–медиком с чином действительного тайного советника, а также главным директором медицинской канцелярии и медицинского факультета с жалованьем в семь тысяч рублей.
— А слышали ли вы, дорогой друг, — продолжал словоохотливый Лесток, — что у маркиза де ла Шетарди была уже депутация от гвардейцев благодарить за то, что он давал ее величеству такие добрые советы? Со своей стороны маркиз напоил их шампанским, ну, а они, по русскому обычаю, давай с ним обниматься, целоваться, кричать виват за свою государыню и за его короля. Дипломатический механизм, как видите, опять заведен. А правда ли, скажите, — продолжал болтун, понижая голос, — правда ли, будто Салтыкову дана еще секретная инструкция?
— Какому Салтыкову? — спросил Воронцов.