Страница 63 из 87
— До какой степени?
— До ссылки в Сибирь.
— Но и в ссылке жить ведь ужасно! Оба они — и герцог и герцогиня так привыкли к комфорту…
— Все, что возможно будет сделать в этом отношении, ваше высочество, будет сделано.
— Назначьте им порядочную сумму на содержание, дайте им с собой людей, к которым они привыкли, и непременно двух поваров.
— Двух?
— Да, на случай, что один захворает. Герцог такой ведь охотник хорошо поесть. Потом и насчет духовной пищи, вся семья его ведь лютеране. А в Сибири вряд ли найдется лютеранский пастор.
— Мы дадим им отсюда с собой и пастора.
— Как я вам благодарна, граф! Теперь я, по крайней мере, буду спокойна.
— У вашего высочества есть еще вопросы?
— Это были два главных. Теперь скажите мне, как нам быть с государственными делами во время болезни нашего первого министра?
Остерман, казалось, только и ожидал этого вопроса. Открыв свою золотую табакерку с портретом покойной императрицы и угостив себя доброй понюшкой, он чрезвычайно тонко, но вразумительно развил мысль о том, что как внутренние, так и внешние интересы России и всего русского народа могут пострадать непоправимо вследствие болезни главы кабинета.
— Вам, граф, конечно, лучше судить, чем мне, — проговорила Анна Леопольдовна, отодвигаясь со своим креслом, когда ее собеседник, отерев нос, встряхнул пропитанным табаком футляром. — Но ваша подагра лишает вас возможности часто выезжать из дому для личных мне докладов. Не укажете ли вы мне какого–нибудь посредствующего между нами лица?
Принцесса втайне, быть может, надеялась, что у Остер–мана есть все–таки в виду еще какой–нибудь другой подходящий кандидат, кроме Антона–Ульриха, но Остерман, не задумываясь, назвал ей принца–супруга, и она скрепя сердце выразила свое согласие.
Антон–Ульрих принадлежал к числу тех малоодаренных людей, которые очень туго усваивают чужие мысли, но, раз их усвоив, твердо уже уверены в своей правоте и держатся «своего» мнения с непоколебимым упорством. Если же кто смотрит на дело с другой точки зрения, то его и слушать не стоит: он все равно ведь не прав.
Нечего, конечно, удивляться, что принц–посредник в самое короткое время совершенно подпал под влияние хитроумного и льстивого дипломата, умевшего всякому делу придать такой оборот, будто бы первая мысль блеснула в собственном мозгу Антона–Ульриха. В совещаниях их принимали нередко участие третий кабинет–министр князь Черкасский и вице–канцлер граф Головкин. Но те только поддакивали Остерману. А в заключение всякого такого совещания, подобно Катону, не пропускавшему ни одного заседания в римском сенате без своей исторической фразы: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam» («впрочем, Карфаген, я полагаю, должен быть разрушен»), Остерман устами принца приходил к одному неизменному выводу: «А Миниха все–таки следовало бы убрать!»
К середине января нового, 1741 года здоровье фельдмаршала настолько уже окрепло, что позволяло ему заниматься опять обычными делами, принимать на дому у себя своих сочленов по кабинету. Вдруг курьер привозит ему именной указ: впредь по всем делам сноситься с генералиссимусом, принцем Антоном–Ульрихом, да не простыми письмами, как было до сих пор, а по строго установленной форме.
Для Миниха не могло быть сомнения, с чьей стороны нанесен ему этот удар: от своего сына, обер–гофмейстера правительницы, он уже слышал, что Остерман, по годам не являвшийся при дворе, имел аудиенцию у принцессы, а затем ежедневно совещается у себя с ее супругом.
— Дайте мне только встать на ноги, — говорил старик, — повидаться опять с самой принцессой…
Но еще до того, 28 января, ему был прислан новый указ о том, чтобы каждому министру заведовать только своею частью: так «первому министру, генерал–фельдмаршалу графу фон Миниху, ведать все, что касается до всей сухопутной полевой армии, всех иррегулярных войск, артиллерии, фортификации, кадетского корпуса и Ладожского канала, рапортуя обо всем том герцогу брауншвейг–люнебургскому».
В разъяснение же такого указа он узнал от Юлианы Менгден, как относится к нему принц Антон–Ульрих, заявлявший во всеуслышанье, что хотя он, принц, и чувствует себя в некотором долгу у фельдмаршала, но не намерен преклоняться перед ним, как перед верховным визирем, а будет держать его и в военном деле под своей командой.
Глубоко оскорбленный фельдмаршал велел заложить себе карету, облекся в мундир со всеми регалиями и поехал в Зимний дворец. Но правительница его даже не приняла, извиняясь недосугом, и адресовала его к своему супругу, который, дескать, во все дела посвящен лучше ее самой.
— Всему есть мера! — заявил тут Миних своим домашним. — Не будет меня, так они поймут, кого лишились.
И он послал во дворец прошение об отставке. Анна Леопольдовна была этим немало смущена, особенно перед Минихом–сыном, своим обер–гофмейстером. Она назначила фельдмаршалу определенный день и час для личных объяснений, встретила его очень приветливо и стала упрашивать ради Бога не оставлять ее, так как она чрезвычайно дорожит его опытностью и в дипломатии.
— Если я поручила ведать иностранные дела графу Остерману, — говорила она, — то затем только, чтобы облегчить вас: ведь военные ваши дела и без того займут у вас весь день.
Миних сдался, но под условием, чтобы ему не только считатьс я первым министром, но и быть таковым на самом деле с подчинением ему всего кабинета .
— Хорошо, хорошо… — согласилась правительница. — Дайте мне только немножко подумать.
«Подумать», однако, она предоставила опять–таки Остерману, а тот, «подумав» вместе со своими сообщниками, доложил, что при допросе в тайной канцелярии один из солдат, участвовавших при аресте герцога Бирона, проговорился, будто бы Миних подбил их, солдат, к этому предприятию призывом возвести на престол цесаревну Елизавету.
— Ну, я этому не поверю! — воскликнула принцесса.
— А я верю, — отозвался присутствовавший, по обыкновению, при докладе Остермана Антон–Ульрих.
— Не поверю, не поверю! — повторила Анна Леопольдовна. — Это клевета на моего верного Миниха, на мою добрую тетю Лизу.
— За что купил, за то и продаю, — сказал со всегдашней своей льстиво–почтительной уклончивостью Остерман. — Как относится к этому вопросу сама цесаревна, — мне, конечно, не известно. Знаю одно, что, когда выпустили на днях из крепости заключенного туда покойного государыней вольнодумного архиерея Феофилакта Лопатинского, — цесаревна навестила его на Новгородском подворье…
— Но освободили его ведь по моему же указу? А тетя помнит несчастного Лопатинского еще со времен своего отца.
— М–да. Он так и отвечал ей на вопрос, узнает ли он ее: «Ты — искра Петра Великого!» Цесаревна же заплакала и дала ему на лекарство триста рублей.
— А я дала бы шестьсот!
— Великодушие вашего высочества не знает границ. Оставимте пока в покое цесаревну и возвратимся к фельдмаршалу. Будучи сам искусным полководцем, он преклоняется перед военным гением прусского короля, Фридриха II, это, положим, понятно. Но, спрашивается, почему король, который, как известно, до скупости бережлив, посылает ему то и дело весьма ценные подарки?
— Вы, граф, слишком подозрительны. Ведь вот и моя Юлиана получила недавно от прусской королевы портрет с бриллиантами. Неужели отказываться от подарков столь высоких друзей?
— По крайней мере, затруднительно, согласен. Но король Фридрих не далее как в декабре затеял войну из–за Шлезвига с императрицей австрийской Марией–Терезией…
— Покровительницей нашего брауншвейгского дома! — подхватил Антон–Ульрих. — Война самая неспра–пра–пра–праведливая…
— Ты–то хоть не мешайся с твоими комментариями! — досадливо перебила его супруга. — Граф прекрасно может обойтись и без них.
— Не будем входить теперь в обсуждение вопроса о том, которая из двух воюющих сторон стоит на более законной почве, — продолжал Остерман. — Вопросы войны решаются мечом, кто победит, тот и прав. Но при своем пристрастии к прусскому королю граф Миних может настоять на том, чтобы мы двинули наши войска на помощь пруссакам…