Страница 39 из 87
— Вотъ что, Григорій, — сказалъ онъ: — могу я довѣриться тебѣ? Ты не выдашь моей тайны?
— Помилуйте, ваше высокопревосходительство! — воскликнулъ Самсоновъ. — Всякая тайна ваша въ груди y меня какъ огонь въ кремнѣ скрыта. Лучше я дамъ руку на отсѣченіе…
— Ну, рука–то твоя мнѣ и нужна. Почеркъ y Эйхлера нечеткій, а y тебя весьма даже изрядный. Такъ вотъ y меня, видишь ли, изготовлено секретное доношеніе государынѣ императрицѣ, о коемъ, окромѣ тебя да Эйхлера, ни одна душа человѣческая не должна до времени знать, чтобы не пошло въ огласку; понялъ?
— Понялъ–съ.
— Возьми же сіе и перебѣли возможно чище на царской бумагѣ,
Взялъ Самсоновъ «доношеніе», сталъ его перебѣлять; но чѣмъ далѣе писалъ онъ, тѣмъ тревожнѣе становилось y него на душѣ; а когда дописалъ до конца, то тяжелымъ предчувствіемъ, какъ желѣзными тисками, грудь ему сдавило: въ докладной запискѣ своей Артемій Петровичъ открывалъ государынѣ глаза, безъ всякой уже утайки, на цѣлый рядъ возмутительныхъ жестокостей и злоупотребленій временщика–курляндца, который въ концѣ концовъ должны были возстановить и противъ нея, государыни, любящій ее русскій народъ.
Самсоновъ рѣшился подѣлиться своими опасеніями съ Эйхлеромъ; но тотъ прервалъ его:
— Да ты не видишь, что ли, что дѣло идетъ здѣсь о пресѣченіи непорядковъ?
— Какъ не видѣть. Но, неровёнъ часъ, государыня осерчаетъ. Все это можно бы сказать помягче, просить, а не требовать.
— Гдѣ надо просить, тамъ не требуютъ, а гдѣ надо требовать, тамъ не просятъ!
— И удостоится ли еще записка воззрѣнія государыни? Отведутъ ей очи…
— Самъ Артемій Петровичъ, я думаю, гораздо лучше насъ съ тобою знаетъ, что дѣлать, а мы только его исполнители.
Опасенія Самсонова, однако, оказались не напрасными. «Секретное доношеніе» Волынскаго было передано императрицею самому Бирону для представленія своихъ объясненій, а тотъ категорически заявилъ, что считаетъ ниже своего герцогскаго достоинства оправдываться отъ злостныхъ извѣтовъ человѣка, который осмѣлился нанести побои секретарю Академіи Наукъ Тредіаковскому въ императорскомъ дворцѣ, въ собственныхъ его, герцога, покояхъ и тѣмъ выказалъ неуваженіе къ особъ самой государыни.
— Служить вмѣстѣ съ Волынскимъ я долѣе не могу! — заключилъ герцогъ. — Либо онъ, либо я!
Разсказывали, что Анна Іоанновна никакъ сперва не соглашалась пожертвовать Волынскимъ, проливала слезы, но что Биронъ стоялъ на своемъ. И вотъ Волынскому было прислано изъ дворца оффиціальное извѣщеніе, что ея величеству до времени не благоугодно видѣть его при Дворъ.
— Ну, что я вамъ говорилъ, Артемій Петровичъ! — не удержался тутъ замѣтить ему Эйхлеръ. — При Дворѣ слагаются теперь про васъ уже всякія небылицы: что вы бунтовщикъ и конспираторъ, что и башкирскіе–то бунты, и поджоги въ разныхъ мѣстахъ не обошлись безъ вашихъ наущеній.
Волынскій горько улыбнулся.
— Еще бы! — сказалъ онъ: — Теперь я и злодѣй, и разбойникъ, потому что этому курляндцу надо, во что бы то ни стало, стереть меня съ лица земли. Не даромъ вспомнишь поговорку Разумовскаго: Не говори: «гопъ!», пока не перескочишь.
Настало Свѣтлое Христово Воскресенье. Все населеніе столицы встрѣтило его радостно на за утренѣ при перезвонѣ колоколовъ. Одинъ только первый кабинетъ–министръ съ своими малолѣтками–дѣтьми да немногими изъ самыхъ преданныхъ ему слугъ сидѣлъ y себя въ четырехъ стѣнахъ. А когда поутру явился къ нему Эйхлеръ поздравить съ Свѣтлымъ Праздникомъ, Артемій Петровичъ поникъ головой и угнетенно промолвилъ:
— Господь Богъ знаетъ и всѣ дурныя мои, и всѣ добрыя дѣла. Да будетъ же надо мною Его святая воля! Но недруги мои, я чую, ищутъ теперь только претекста, чтобы довести меня до плахи.
Предчувствіе его не обмануло. Въ конюшенной конторѣ выкопали старое дѣло, изъ котораго усматривалось, что два года назадъ изъ этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынскаго, Василью Кубанцу, на «партикулярная нужды» его господина. Тотчасъ послѣдовалъ указъ объ арестѣ Кубанца. Подвергнутый начальникомъ канцеляріи тайныхъ розыскныхъ дѣлъ, генераломъ Ушаковымъ, «пристрастному допросу», калмыкъ повѣдалъ о таинственныхъ собраніяхъ въ домѣ Волынскаго, съ цѣлью будто бы ниспроверженія престола, а кстати наплелъ на своего благодѣтеля и всевозможныя другія провинности, начиная съ того времени, когда тотъ былъ еще губернаторомъ въ Астрахани, гдѣ обиралъ будто бы и праваго, и виноватаго, похитилъ даже будто бы изъ монастыря драгоцѣнную ризу, украшенную жемчугомъ и самоцвѣтными каменьями, стоимостью свыше 100 тысячъ рублей. Этихъ голословныхъ показаній выкреста–татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы объявить Волынскому и остальнымъ «заговорщикамъ» домашній арестъ и нарядить надъ ними слѣдственную коммиссію. Едва только успѣлъ Артемій Петровичъ сжечь въ каминѣ наиболѣе компрометирующія бумаги, какъ къ нему нагрянули чины отъ «заплечнаго мастера» (какъ называли тогда лютаго генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслѣдъ затѣмъ начались допросы Волынскаго и его сообщниковъ, а 18–го апрѣля домашній арестъ былъ распространенъ и на всѣхъ его домочадцевъ. Возвратясь опять подъ вечеръ съ такого допроса (разумѣется, подъ конвоемъ), онъ позвалъ къ себѣ Самсонова.
— Ну, Григорій, — объявилъ онъ, — намъ придется съ тобой распроститься и, думаю, ужъ навсегда.
— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнулъ Самсоновъ. — Чѣмъ я это заслужилъ?..
— Напротивъ, — отвѣчалъ Артемій Петровичъ: — тобой я какъ нельзя болѣе доволенъ и потому не хотѣлъ бы губить тебя вмѣстѣ съ собой. Покамѣстъ ты ничѣмъ еще не опороченъ, а я (онъ мрачно усмѣхнулся), я — государственный преступникъ! Но и тебя, совсѣмъ ужъ безвиннаго, мои злодѣи могутъ притянуть къ отвѣту: вѣдь послѣдняя моя докладная записка государынѣ перебѣлена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывалъ. Я отвѣчалъ, что самъ. Мнѣ, понятно, не повѣрили: мой почеркъ имъ слишкомъ хорошо извѣстенъ.
— Но они должны же понимать, что вы хотѣли одного добра…
— Видитъ Богъ, что такъ, да не задалось! Имъ–то развѣ нужно добро? Злой человѣкъ — врагъ добра. Имъ надо было утопить меня въ болотѣ — и утопятъ; самъ себя за чубъ уже не вытащишь! Теперь мнѣ осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молодъ, и путь въ тебѣ, я чаю, будетъ. Посему тебѣ надо спасаться, и теперь же.
Глаза Самсонова наполнились слезами.
— Нѣтъ, Артемій Петровичъ, — сказалъ онъ: — простите, что я прямо васъ такъ называю, — въ бѣдѣ я васъ уже не покину; пусть они дѣлаютъ со мной тоже, что хотятъ…
— Эхъ, милый ты человѣкъ! Мнѣ–то ты этимъ вѣдь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмутъ въ застѣнокъ, а изъ застѣнка одна дорога — подъ топоръ.
Волоса y Самсонова отъ ужаса шевельнулись на головѣ.
— Да быть этого не можетъ! — въ отчаяньи вскричалъ онъ. — Вѣдь государыня же знаетъ, какъ вы ей преданы…
— Жалуетъ царь, да не жалуетъ псарь. А теперь я и ея величества благопріятства лишился. Умѣлъ я жить — сумѣю и умереть. Тебѣ же быть щитомъ я уже не могу, и оставаться тебѣ y меня нельзя ни одного часу. Какъ бы вотъ тебѣ только выбраться изъ дома: y всѣхъ выходовъ караулъ поставленъ.
— Какъ–нибудь да выберусь, это ужъ моя забота… — пробормоталъ со вздохомъ Самсоновъ. — Но не могу ли я что сдѣлать, если не для васъ самихъ, то хоть бы для вашихъ дѣтокъ? Когда васъ (не дай Богъ!) уже не станетъ, кому пещись о сироткахъ? Не дадите ль вы мнѣ отъ себя къ кому–либо записочку…
— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой–ка, дай пораздумать…
Склонившись головой на руку, Волынскій погрузился въ думу.
— Да! никого другого въ виду нѣтъ, — заговорилъ онъ снова. — Самые близкіе мнѣ люди всѣ сидятъ точно такъ же ужъ подъ арестомъ. За другими единомышленниками моими, я увѣренъ, установленъ тоже строгій надзоръ, да и сами они отъ тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть въ Петербургѣ одинъ только человѣкъ, очень сильный и внѣ всякихъ подозрѣній: это — фельдмаршалъ графъ Минихъ. Онъ хоть и изъ нѣмцевъ, но не клевретъ Бирона и служить русскому престолу вѣрой и правдой. Со мной онъ всегда тоже ладилъ, и исполнитъ, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моихъ малютокъ.