Страница 35 из 87
На этомъ, однако, объясненіе его было прервано Волынскимъ.
— Да какъ ты смѣешь называть моего посланца «непутящимъ мальчишкой»! Онъ исполнялъ только мое приказаніе, а понося его, ты отказываешь и мнѣ въ должномъ решпектѣ…
И неудовольствіе свое Артемій Петровичъ подкрѣпилъ двумя звонкими пощечинами, которыми (какъ заявлялъ впослѣдствіи самъ Тредіаковскій въ своей челобитной) «правое ухо ему оглушилъ, а лѣвый глазъ подбилъ». Хотя ручная расправа высшихъ съ низшими была тогда не въ такую ужъ рѣдкость, тѣмъ не менѣе, для секретаря «де ла сіянсъ Академіи», философа и стихотворца, такое обращеніе съ нимъ въ присутствіи всѣхъ членовъ коммиссіи и даже «подлыхъ людей» было нестерпимо; почему онъ и при дальнѣйшемъ разговорѣ не выказывалъ требуемой субординаціи.
— Ну, а теперь къ дѣлу, — заговорилъ снова Волынскій. — Въ головѣ y тебя хоть и сумятица неразборная, да есть все–таки нѣкій даръ слагать вирши.
— Сподобился божественной Иппокрены, — пробурчалъ съ нѣкоторою уже гордостью Василій Кирилловичъ, которому не могло не польстить признаніе за нимъ поэтическаго дара даже со стороны столь безпардоннаго государственнаго мужа.
— Ты это о чемъ? — спросилъ съ недоумѣніемъ Артемій Петровичъ, болѣе свѣдущій въ ученіяхъ западныхъ политиковъ, чѣмъ въ миѳологіи.
— Сподобился я, говорю, того животворнаго ключа, что забилъ изъ–подъ копыта парнасскаго коня, именуемаго Пегасомъ.
— Не при сей ли самой оказіи тебя и пришибло конскимъ копытомъ? Ну, да для дурацкой свадьбы, такъ и быть, можешь опять осѣдлать своего Пегаса.
— Такъ ли я уразумѣлъ ваше высокопревосходительство? Вамъ благоугодно, чтобы я сочинилъ стихи для дурацкой свадьбы?
— Ну да; на то ты сюда и вызванъ.
— Прошу отъ сего меня уволить, понежѣ дурацкія шутки благородному человѣку непристойны!
— А злостные пасквили сочинять пристойно? Еще учить меня вздумалъ, что пристойно, что нѣтъ!
И въ новомъ порывѣ раздраженія Волынскій (какъ выражено въ той же челобитной злосчастнаго стихокропателя), «всячески браня, изволилъ вновь учинить битіе по обѣимъ щекамъ въ три или четыре пріема».
— Говорить съ тобой, сквернавцемъ, я больше не стану, — сказалъ онъ. — Полковникъ Еропкинъ дастъ тебѣ краткую матерію для твоихъ виршей. И чтобы на утріе, слышишь, онѣ были готовы!
При своемъ благоговѣніи передъ Артеміемъ Петровичемъ за его заботы о благѣ родного народа, Самсоновъ былъ тѣмъ болѣе огорченъ его дикой выходкой. Чудака–учителя своего ему было искренно жаль; тотъ хотя и отказался давать ему уроки съ переходомъ его къ главному недругу Бирона, но все–таки продолжалъ снабжать его книгами. На слѣдующій день его огорченіе и жалость получили еще новую пищу.
По словамъ самого Тредіаковскаго, онъ, по возвращеніи домой, засѣлъ тотчасъ за сочиненіе заказанныхъ ему «виршей». Тутъ, «размышляя о своемъ напрасномъ безчестіи и увѣчьи, онъ разсудилъ поутру пасть въ ноги его высокогерцогской свѣтлости».
Однако, и на этотъ разъ ему не повезло. Не дождался онъ еще выхода Бирона въ «антикамеру», какъ вошелъ Волынскій. При видѣ Тредіаковскаго, явившагося, очевидно, искать противъ него защиты y временщика, Артемій Петровичъ не могъ сдержать своего горячаго нрава, снова далъ волю своимъ рукамъ, послѣ чего отправилъ бѣднягу на Слоновый дворъ, гдѣ нижніе служители сорвали съ него рубашку и «били его палкою безчеловѣчно, такъ что спина, бока и лядвеи его всѣ стали какъ уголь черный». Затѣмъ онъ былъ запертъ до утра на хлѣбъ и на воду въ «холодную», служившую обыкновенно для вытрезвленія подобранныхъ на улицѣ въ пьяномъ видѣ обитателей Слоноваго двора.
По счастью, въ описываемый день y Василья Кирилловича не оказалось тамъ товарищей, и потому никто не мѣшалъ ему исполнять возложенную на него работу. Но работа не спорилась. Подперши голову обѣими руками, онъ бормоталъ про себя всевозможныя риѳмы; потомъ вдругъ схватывалъ свое гусиное перо и скрипѣлъ имъ по бумагѣ. Но, перечитавъ вполголоса написанное, онъ сулилъ кому–то сквозь зубы чорта, зачеркивалъ какое–нибудь слово, а то и цѣлую строку, и ожесточенно грызъ бородку пера, пока не находилъ наконецъ болѣе удачнаго слова или стиха.
Вдругъ дверь за нимъ скрипнула. Онъ оглянулся. При тускломъ свѣтѣ нагорѣвшаго сальнаго огарка онъ съ трудомъ разглядѣлъ вошедшаго,
— Самсоновъ! — проворчалъ онъ, и губы его отъ озлобленія перекосились. — Тоже надъ скорбной главой поглумиться захотѣлось?
— Господь съ вами, Василій Кириллычъ! Когда же я–то глумился? — отвѣчалъ Самсоновъ, ставя на столъ передъ нимъ кружку молока и тарелку съ двумя битками. — Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому–нибудь изъ господъ бы еще на глаза попался
— Такъ ты ко мнѣ самъ отъ себя?
— Да, на свой страхъ. Держать васъ здѣсь приказано вѣдь неисходно безъ выпуску; а васъ, я чай, голодъ уже пронялъ. Кушайте на здоровье!
Черстваго вообще душою стихотворца такая неожиданная внимательность какъ–будто тронула.
— Ну, спасибо, другъ, сугубое на томъ мерси, — сказалъ онъ. — Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ. Въ смиренномудріи и покорствѣ судьбѣ утѣсненная добродѣтель нѣмотствуетъ; что пользы противу рожна прати? Но утѣснителя моего и персональнаго врага Немезида, рано ль, поздно–ль, не минуетъ! Надругается надъ тобой, а ты дѣлай передъ нимъ еще благоговѣйную морду! Тьфу! тфу!
— Горячъ Артемій Петровичъ въ гнѣвѣ своемъ, точно, и крутенекъ, — сказалъ Самсоновъ, — но отходчивъ. Полно вамъ крушить себя! Вотъ какъ изготовите заказанные стихи…
— Торопокъ ты больно. Такъ сразу вотъ по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: «Пой!» Чорта съ два! А въ такомъ дѣлѣ помощи и не жди.
— Да, въ чемъ другомъ, а по стихотворной части пособить вамъ я не могу. Будь тутъ въ Питерѣ господинъ Ломоносовъ…
— Типунъ тебѣ на языкъ! — вскричалъ Тредіаковскій и, пріосанясь, свысока оглядѣлъ юношу. — Ты кого это назвалъ?
— А господина Ломоносова, что сочинилъ такую прекрасную оду на взятіе турецкой крѣпости Хотина, — отвѣчалъ Самсоновъ, забывшій уже сдѣланное ему полгода назадъ его бывшимъ господиномъ Петромъ Шуваловымъ предостереженіе. — Не стихи это, а музыка:
«Что такъ тѣснитъ боязнь мой духъ?
Хладѣютъ жилы, сердце ноетъ!
Что бьетъ за странный шумъ мой слухъ?
Пустыня, лѣсъ и воздухъ воетъ!
Въ пещеру скрылъ свирѣпство звѣрь;
Небесная отверзлась дверь;
Надъ войскомъ облакъ вдругъ развился;
Блеснулъ горящимъ вдругъ лицомъ;
Умытымъ кровію мечомъ
Гоня враговъ, герой открылся…»
Нѣсколько разъ Василій Кирилловичъ порывался остановить декламацію; наконецъ онъ съ такою силой хватилъ по столу кулакомъ, что кружка съ молокомъ подпрыгнула, и часть содержимаго выплеснулась на столъ и на вирши.
— А ну его къ бѣсовой матери! Прекрати!
— Не буду, Василій Кириллычъ, не буду! — спохватился Самсоновъ. — Но ваши же вѣдь академики отправили господина Ломоносова доучиваться въ чужіе края…
— «Господина»! «господина»! Какой онъ «господинъ»? Сынъ простого рыбака, да бѣжалъ еще, не спросясь, изъ–подъ отчаго крова. Я бы его, бездѣльника и каналью, не въ чужіе края отправилъ, а въ свои же россійскіе, паче отдаленные.
— Такъ изъ него, по вашему, не выйдетъ ученаго?
— Га! Чтобы изъ смерда да вышелъ ученый? Смѣхота, да и только! Напляшутся они еще съ нимъ. И вѣдь наглость–то какая: присылаетъ и мнѣ оттуда, понимаешь: мнѣ! свою дурацкую оду; мало того: въ особомъ еще посланіи опровергаетъ мои правила стихосложенія. «За наилучшіе, — говоритъ, — велелѣпѣйшіе стихи почитаю, которые изъ анапестовъ и хореевъ состоятъ: поднимаяся тихо вверхъ, матеріи благородство, великолѣпіе и высоту умножаютъ…» Ну, и прочая тому подобная ахинея!
«Ужъ не зависть ли тебя, батюшка, гложетъ? — пробѣжало въ головѣ y Самсонова. — Посмотримъ, каковы–то будутъ завтра твои собственныя вирши…»
— Не могу ли я вамъ, Василій Кириллычъ, еще чѣмъ служить? — спросилъ онъ вслухъ, озираясь въ убогой каморкѣ, всю обстановку которой, кромѣ некрашеннаго тесоваго стола да табурета, составлялъ грязный мѣшокъ, набитый соломой. — Больно ужъ y васъ тутъ непріютно.