Страница 25 из 87
Вдругъ ее ошеломилъ ударъ кулакомъ по лбу, и въ глазахъ y нея потемнѣло: они были накрыты шейнымъ платкомъ наѣздника. Такой небывалый еще способъ укрощенія такъ поразилъ лошадку, что она мигомъ присмирѣла и, дрожа всѣми фибрами тѣла, остановилась, какъ вкопанная. Всадникъ, попрежнему держа ее въ шенкеляхъ, потрепалъ ее ласково по шеѣ, по крупу. Когда она нѣсколько поостыла, онъ снялъ платокъ съ ея глазъ и тронулъ поводья. Послушная, какъ овца, она затрусила впередъ мелкой рысцой. Доѣхавъ такъ до амфитеатра, Самсоновъ съ сѣдла склонился передъ государыней, а затѣмъ соскочилъ наземь и передалъ поводья старику–казаку.
Первый къ Самсонову подошелъ Петръ Ивановичъ Шуваловъ, чтобы выразить ему свое удовольствіе. За нимъ подошли и другіе, въ томъ числѣ самъ герцогъ.
— Это вашъ человѣкъ, г–нъ Шуваловъ? — спросилъ онъ. (Грамматическія неправильности въ его русской рѣчи, какъ и прежде, не считаемъ нужнымъ повторять въ нашемъ разсказѣ.)
На утвердительный отвѣтъ Биронъ справился далѣе, не тотъ ли самый это негодивецъ, что самовольно явился на придворный маскарадъ въ костюмѣ рыцаря.
— Тотъ самый, ваша свѣтлость; но молодо–зелено…
Герцогъ погрозилъ Самсонову пальцемъ.
— Еі di verflucнеer Kerl! Вотъ что, г–нъ Шуваловъ. Онъ мнѣ нуженъ для манежа. Отдайте мнѣ его.
— Простите, герцогъ, но онъ и мнѣ самому нуженъ.
— Какъ камердинеръ? Такъ я пришлю вамъ другого.
— Еще разъ прошу не взыскать: я къ нему такъ привыкъ, что ни на кого его не промѣняю.
— Schockschwerenot! Да вѣдь y васъ онъ весь вѣкъ свой не пойдетъ дальше камердинера, а y меня онъ сдѣлаетъ карьеру, дослужится до берейтора…
— Ну, что, Григорій? — обратился Петръ Ивановичъ къ Самсонову. — Что ты самъ на это скажешь?
— Кланяюсь земно его свѣтлости за великую честь, — отвѣчалъ Самсоновъ съ низкимъ поклономъ. — Но отъ добра добра не ищутъ…
— Извольте слышать, ваша свѣтлость, — подхватилъ Шуваловъ. — Мы съ нимъ, такъ сказать, энсепарабли…
Свѣтлѣйшій, вмѣсто отвѣта, повернулся къ господину и слугѣ спиной. Такъ сдѣлка и не состоялась.
Между тѣмъ императрицу обступили три кабинетъ–министра, умоляя выслушать нѣсколько наиспѣшнѣйшихъ дѣлъ. Анна Іоанновна поморщилась, но уступила.
— Тебя, Андрей Иванычъ, я третій годъ совсѣмъ уже не вижу, — замѣтила она графу Остерману, тяжело опиравшемуся на свой костыль. — Все еще страдаешь своей подагрой?
— И подагрой, ваше величество, и хирагрой, — отвѣчалъ со вздохомъ Остерманъ, въ подкрѣпленіе своихъ словъ закатывая подъ лобъ глаза и корча плачевную гримасу. — Только необходимость личной аудіенціи заставила меня выѣхать въ этакую погоду.
— Въ такомъ разѣ я приму тебя раньше другихъ. Ужъ не взыщи, Артемій Петровичъ, — извинилась государыня передъ первымъ министромъ Волынскимъ.
— Но послѣ меня, ваше величество, послѣ меня, — безаппеляціонно вмѣшался тутъ, подходя, Биронъ.
— А y васъ что, любезный герцогъ?
— У меня готовый уже указъ о той важной реформѣ, коею вы столь интересовались.
— Коли такъ, то первая аудіенція, конечно, принадлежитъ вамъ.
— Извѣстно вамъ, господа, что это за важная реформа? — спросилъ Волынскій своихъ двухъ со товарищей по кабинету.
Тѣ отозвались невѣдѣніемъ.
На слѣдующій день недоумѣніе ихъ разъяснилось. Высочайшимъ указомъ, распубликованнымъ въ «С. — Петербургскихъ Вѣдомостяхъ»: y рейтъ–пажей, лейбъ–кучера, лейбъ–форейтора и болѣе мелкихъ служителей конюшеннаго вѣдомства зеленые кафтаны съ красными обшлагами и красныя епанчи замѣнялись кафтанами и епанчами изъ желтаго сукна, а красные камзолы черными.
VIII. Азартъ
Пока высшія сферы Петербурга проводили время въ разнообразныхъ развлеченіяхъ, русская армія, подъ начальствомъ фельдмаршала графа Миниха, переносила всякія лишенія и проливала потоки крови въ войнѣ съ Турціей. Рѣшительный поворотъ въ этой кампаніи произвело взятіе русскими, 19–го августа 1739 г., турецкой крѣпости Хотина; почему, по полученіи, спустя три недѣли, извѣстія о томъ въ Петербургѣ, во всѣхъ столичныхъ церквахъ, 12–го сентября, было благодарственное молебствіе, а вечеромъ въ Зимнемъ дворцѣ — балъ. Къ немалой досадѣ придворныхъ модницъ, однако, танцы на этотъ разъ происходили въ «закрытыхъ» платьяхъ и продолжались всего до 11–ти часовъ вечера, такъ какъ, по случаю кончины герцога голштинскаго, при Дворѣ былъ наложенъ трауръ. Нѣкоторымъ, впрочемъ, утѣшеніемъ служило имъ ожидаемое вскорѣ полное замиреніе турокъ, которое не могло не сопровождаться соотвѣтственными празднествами.
Вслѣдъ за донесеніемъ Миниха пришла въ Петербургъ изъ Фрейберга и торжественная ода на взятіе Хотина, сочиненная молодымъ студентомъ Михайлой Ломоносовымъ, отправленнымъ нашей Академіей Наукъ за границу для подготовленія къ академической дѣятельности. Ода эта, впрочемъ, была оцѣнена при Дворѣ не столько нѣмецкой партіей, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Списокъ съ нея досталъ себѣ и Петръ Ивановичъ Шуваловъ, который прочелъ ее затѣмъ также своему юному камердинеру. Тотъ пришелъ въ неописанный восторгъ и выпросилъ себѣ оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.
— Изволь, — сказалъ Шуваловъ. — Только смотри, не заикайся объ ней Тредіаковскому.
— Почему же нѣтъ, сударь? Стихи Василью Кириллычу, навѣрное, тоже очень понравятся.
— Ни, Боже мой! Ему было предложено вѣдь отъ Академіи воспѣть ту же самую преславную викторію. Но покудова онъ очинивалъ свое перо, какой–то, вишь, студентъ изъ–за тридевять земель прислалъ уже готовую оду; вотъ теперь онъ и имени Ломоносова слышать не можетъ.
Ломоносовская ода состояла не болѣе, не менѣе, какъ изъ 280–ти стиховъ; но Самсоновъ, благодаря счастливой памяти, черезъ нѣсколько дней, дѣйствительно, зналъ ее всю наизусть.
При Дворѣ тѣмъ временемъ и Ломоносовъ, и самъ герой Хотина были уже забыты. Увеселенія зимняго сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматическіе и балетные, смѣнялись одни другими; но самымъ обычнымъ, а для очень многихъ и любимымъ препровожденіемъ времени (какъ мы уже говорили) была карточная игра и притомъ азартная. Однимъ изъ самыхъ ярыхъ игроковъ былъ герцогъ курляндскій; а такъ какъ основная цѣль всякаго азарта — благовиднымъ манеромъ обобрать своего ближняго, обобрать же недруга все–таки не такъ зазорно, какъ добраго пріятеля, — то Биронъ ни мало не чуждался партнеровъ враждебнаго лагеря, а, напротивъ, разсылалъ имъ прелюбезныя приглашенія на свои картежные вечера; дамъ же, какъ принимающихъ всякій проигрышъ черезчуръ близко къ сердцу, вообще не приглашалъ.
Такимъ–то образомъ, однимъ ненастнымъ октябрьскимъ вечеромъ, въ числѣ явившихся въ бироновскій дворецъ на маленькій «фараончикъ», оказались также сторонники цесаревны Елисаветы: первый министръ Волынскій, лейбъ–хирургъ цесаревны Лестокъ и двое ея камеръ–юнкеровъ, братья Шуваловы.
Игра происходила въ двухъ гостиныхъ: въ одной очень просторной — за нѣсколькими столами и въ другой поменьше — за однимъ. Воздуху въ началѣ и тамъ и здѣсь было вполнѣ достаточно. Но отъ свѣчей, лампъ и множества гостей понемногу стало тепло и даже жарко, а отъ табачнаго дыма и душно. Играющіе, впрочемъ, этого какъ–будто не замѣчали. Взоры всѣхъ были прикованы къ рукамъ своего «банкомета», который привычнымъ жестомъ металъ карты направо — для себя, налѣво — для «понтеровъ». Каждый изъ понтеровъ, выбравъ себѣ изъ другой колоды одну или нѣсколько «счастливыхъ» картъ, клалъ ихъ на столъ и накрывалъ своимъ «кушемъ» — ассигнаціей или звонкой монетой, при проигрышѣ увеличивалъ ставку или мѣнялъ карту, а при выигрышѣ загибалъ на «счастливой» одинъ или нѣсколько угловъ разнообразнымъ манеромъ, что имѣло свое, хорошо извѣстное всѣмъ игрокамъ, каббалистическое значеніе. У одной стѣны на особомъ столѣ была приготовлена цѣлая батарея бутылокъ, графинчиковъ, стакановъ и рюмокъ, чтобы играющіе могли временами «укрѣпляться». Лица y всѣхъ были сильно разгорячены — не столько, однако, отъ возвышенной температуры и выпитаго вина, сколько отъ игорной лихорадки, выражавшейся также въ неестественномъ блескѣ глазъ, въ нервныхъ движеніяхъ и въ радостныхъ или бранныхъ восклицаніяхъ,