Тоомас Линнупоэг

Учительница пения некоторое время молча слушала грохот, отчего ее и без того плохое настроение стало еще хуже, затем желчно спросила:

— Вы хотите доказать мне, что наша школа преобразована в детский сад?

— Да, — ответил Тоомас Линнупоэг с невинным видом. Действительно, почему бы сегодняшним ученикам не стучать откидными досками, если в прежние времена их отцы засовывали в карманы учителям мусор?

— Я вижу, Линнупоэг, ты рвешься отвечать. Так и быть, выходи вперед, — сказала учительница, — а поскольку детишкам из детсада непривычно петь в одиночку, мы вызовем еще кого-нибудь. — И учительница вызвала…

…Майю.

Тоомас Линнупоэг ничего не имел против пения, Тоомас Линнупоэг ничуть его не боялся, в этом деле он был мастак. Даже, пожалуй, пел получше других. Но Тоомас Линнупоэг вовсе не был уверен, хочет ли петь Майя. К тому же, учительница была к Майе несправедлива, Майя вовсе не стучала откидной доской, Тоомас Линнупоэг это прекрасно видел. Поэтому он начал протестовать против вызова Майи.

Учительница пения шла в класс с совершенно другими намерениями, она собиралась посвятить сегодняшний урок разучиванию новой песни, — но не могла же допустить, чтобы подрывали ее авторитет! Тоомас Линнупоэг и Майя должны были петь, если они хотели остаться учениками этой школы.

Тоомас Линнупоэг пошел навстречу желанию учитель-ил и начал бодро и бесстрашно петь. Но, к сожалению, он забыл одну мелочь, одну достаточно важную мелочь, а именно, — что Майе пение не дается, она фальшивит и оттого всегда старается петь как можно тише. Вначале лицо Тоомаса Линнупоэга сияло от счастья, — ведь он поет с Майей на пару! — и Тоомас Линнупоэг пел во весь голос, словно идущий на битву древний богатырь. Но когда Тоомас Линнупоэг пропел уже половину песни и все еще не слышал рядом с собою ломкого сопрано Майи, он стал проявлять к Майе повышенную чуткость, и это была ошибка, которую Майя ему не простила: Тоомас Линнупоэг сбавил громкость, чтобы не заглушать голоса девочки. Такой знак внимания до того напугал Майю, что она, в свою очередь, запела еще тише. Когда же Тоомас Линнупоэг снова попробовал подладиться под ее голос, Майя просто-напросто умолкла. Как закрыла рот, так и не открывала его больше.

В глазах учительницы пения это было не что иное, как валяние дурака, и она выставила Тоомаса Линнупоэга и Майю из класса.

Хотя Тоомасу Линнупоэгу уже исполнилось пятнадцать, он был все еще чрезвычайно наивен: он возомнил, будто совместное изгнание его и Майи из класса послужит их сближению.

— Гадкий мальчишка! — сказала Майя, когда они очутились за дверью, и повернулась к нему спиной. — Из-за тебя меня выгнали из класса.

— Из-за меня?! — Тоомас Линнупоэг удивился.

— Из-за кого же еще, ты что, не мог петь громче?!

До Тоомаса Линнупоэга все еще не доходило, почему Майя старалась скрывать свой голос. Хотя Тоомас Линнупоэг был, как уже упоминалось выше, мальчиком музыкальным, его уши отнюдь не страдали от немузыкального голоса Майи. Наоборот, Тоомас Линнупоэг был бы рад с утра до вечера наслаждаться Майиным пением, по его мнению, оно было прекрасно, как журчание ручейка. А так как Майя далеко не в первый раз поворачивалась к Тоомасу Линнупоэгу спиной, это обстоятельство отнюдь не выбило его из колеи. Тоомас Линнупоэг наивно заметил:

— Ерунда! В общей сложности нам здорово повезло.

— Как это повезло? — Майя возмутилась и повернулась к Тоомасу Линнупоэгу лицом.

— А так, — объяснил Тоомас Линнупоэг, — замечания нам не записали, это раз, двойки не поставили, это два, только и делов, что вежливо попросили выйти из класса. Нам надо бы сказать учительнице спасибо. Здесь совсем неплохо. Посидим на подоконнике и поболтаем.

— Кому неплохо, а кому и плохо, — сказала Майя. — Интересно, о чем это мы станем с тобой болтать? Не о том ли, как ты вчера ходил на день рождения?

Тоомас Линнупоэг вытаращил глаза.

— Можно и об этом, — ответил он храбро. — Знаешь, я ведь и не собирался идти, да Протон, чертенок, уколол бабушку шилом…

Тоомас Линнупоэг поведал Майе, как его маленький братишка играл в больницу, и Майя смеялась вместе с Тоомасом Линнупоэгом, — да и как было не смеяться, когда вместо шприца действуют шилом! Майе захотелось услышать еще что-нибудь о Протоне, и Тоомас Линнупоэг не заставил просить себя дважды. Всяких смешных историй о младшем братишке у него было в запасе предостаточно, рассказывай хоть до конца уроков, только бы у Майи хватило терпения слушать.

— Однажды Протон увидел в газете изображение памятника и говорит: «Высоко дяденька забрался!»

— Ха-ха-ха! — расхохоталась Майя.

— Прошлым летом Протон и его подружка Анне варили кукольный компот. Запихали всех кукол в кастрюлю, а сами приговаривали: «Вирве — мне, Тяхте — тебе, а кому мы отдадим Марет?»

— Ха-ха-ха! До чего же дети глупые! — заливалась Майя и вдруг спросила кокетливо: — Неужто и мы в детстве были такими же дурачками? А?

Но прежде чем Тоомас Линнупоэг успел ответить, Майя вспомнила, что она на него сердится, и ее кокетливая улыбка растаяла, будто весенний снежок, а капризные брови насупились, предвещая недоброе.

— А в школу вместе с Вайке Коткас ты тоже по вине Протона пришел?

— Нет, — сказал Тоомас Линнупоэг, и тем самым — увы! — вновь допустил ошибку. Большую ошибку! Но откуда было бедному Тоомасу Линнупоэгу знать, что в таких случаях не грешно немножко и схитрить? Хотя бы совсем немножко. Да, откуда ему было это знать? Он, Тоомас Линнупоэг, еще не обладал достаточным житейским опытом, чтобы понимать: чистая, без прикрас, правда иногда ценится не более, чем старая, давно им шедшая из употребления центовая монетка.

Тоомас Линнупоэг на уроке эстонского языка

Тоомас Линнупоэг никак не мог понять, почему у него все пошло вкривь и вкось, но так оно было. И с каждым днем становилось все хуже. Тоомас Линнупоэг словно катился под гору. Ему и в голову не приходило, что виною всему — его наивность, и ничего больше. И если несколько дней тому назад в сердце Тоомаса Линнупоэга еще тлела искра надежды, что он в глазах Майи чего-нибудь да стоит, то теперь эта искра начала безнадежно гаснуть, несмотря на все усилия Тоомаса Линнупоэга раздуть из нее пламя.

Но Тоомас Линнупоэг был мальчик упорный и его было не так-то легко заставить капитулировать. Перво-наперво он принял решение уделять больше внимания своей внешности, чтобы хоть по этой части быть достойным Майи, и стал утюжить брюки дважды в неделю. Кроме того, Тоомас Линнупоэг заменил свою клетчатую рубашку на голубую и, чтобы не вступать в конфликт с матерью, сам стирал эту рубашку через день, за что и удостоился похвалы домашних.

Когда же эти решительные действия не дали желаемых и ощутимых результатов, Тоомас Линнупоэг начал отпаривать брюки трижды в неделю, можно было подумать, будто в школе что ни день устраивался праздник. Мама и бабушка перестали хвалить Тоомаса Линнупоэга и наперебой выражали опасения, как бы он не протер до дыр утюгом свои единственные брюки, но Тоомас Линнупоэг на это не реагировал. Он знал совершенно точно: Майе нравятся щеголеватые мальчики, и делал все возможное, чтобы выглядеть таким. Поэтому он и пошел в парикмахерскую, где попросил сделать ему прическу по новой моде. И именно этот последний шаг оказался самым правильным, на одной из переменок Майя остановилась перед Тоомасом Линнупоэгом и спросила:

— Линнупоэг, что это ты со своей головой сделал? Как эта прическа называется?

— Пятнадцатидневный битл, — ответил Тоомас Линнупоэг, улыбаясь. Таким образом, ему удалось заговорить с Майей.

Но на следующем уроке в их взаимоотношениях возникла новая трещина, Тоомас Линнупоэг сам снова все испортил.

Шел урок эстонского. Учительница задавала выучить наизусть стихотворение Деборы Вааранди «Можжевельник» и первой вызвала отвечать Вийви.

Вийви остановилась перед партой Тоомаса Линнупоэга и, поглядывая на него одним глазом, стала читать стихотворение. Именно читать, потому что Вийви хорошо выучила стихотворение. Вийви больше всего на свете любила стихи, у нее было исписано стихами несколько тетрадей, но декламировать их она не умела.