Тоомас Линнупоэг

Такая игра доставила Тоомасу Линнупоэгу огромное удовольствие.

Майя опять засмеялась.

— Ты не сможешь меня проглотить. Ты даже не знаешь, где я завтра буду.

— Где же ты, интересно, будешь?

— Сказать?

— Скажи.

Майя помолчала, притворяясь, что думает, и выговорила:

— Я завтра буду в том маленьком кафе, куда мы заходили весною есть пирожные.

— В какое время ты там будешь?

— Сказать?

— Скажи все-таки. Обещаю вести себя, как образцовый пай-мальчик.

Майя снова притворилась, будто раздумывает, и произнесла:

— В пять часов.

До сих пор, разговаривая с Майей, Тоомас Линнупоэг словно бы мчался, охваченный восторгом, на машине по прямой и широкой асфальтированной дороге, но внезапно ему пришлось сбавить скорость. Впереди показались первые крутые повороты.

— Тоомас Линнупоэг, ты написал, что в вашем классе девочки сидят с мальчиками. С кем сидит Вийви?

— Вийви сидит с Вайке Коткас.

— А с кем сидит Катрин Эхалилл?

— С одной новенькой.

— Ты написал мне, что уже не сидишь с Пеэтером. С какой же девочкой сидит Пеэтер?

— Э… э… Пеэтер сидит с Тойво Кяреда.

— А ты?

— Я… Рядом со мной оказалась одна новенькая. Больше не было свободных мест, вот она и оказалась рядом. Я не хотел с ней сидеть, только это не помогло.

В телефонной трубке возникла маленькая пауза.

— Красивая девочка? — спросила Майя.

— По-моему, нет. Во всяком случае, с тобой ее нельзя и рядом поставить.

— А вот теперь ты, Тоомас Линнупоэг, заливаешь. Вийви сказала, что Кюллики очень красивая девочка. У нее черные как смоль волосы.

— Вийви эта смоль может нравиться, а мне — нет. Я люблю желтый цвет. Золотисто-желтый и солнечно-желтый и…

Майя засмеялась и перебила:

— До встречи завтра! Мне пора кончать разговор, какой-то толстяк уже в третий раз стучит в дверь телефонной будки.

Тоомас Линнупоэг ждет наступления вечера

Тоомас Линнупоэг шагал в школу в приподнятом настроении. Все его мысли были связаны с Майей, только с Майей. Тоомас Линнупоэг блаженствовал в теплых лучах предстоящего свидания, словно котенок на солнце. Даже монетки, позвякивавшие в кармане Тоомаса Линнупоэга, напоминали о Майе. Вдобавок к жалким шестидесяти семи копейкам, которые у него имелись, он, подольстившись к бабушке, выпросил еще рубль. Правда, рубль получился не совсем полный, у бабушки просто-напросто не оказалось рублевки, а давать трешку она не хотела, но ведь девяносто пять копеек почти то же самое, что рубль. Тоомас Линнупоэг шел и мысленно представлял себе, как покупает Майя пирожные — эклеры, буше, трубочки с кремом — всё, что она пожелает — и как они исчезают в милом Майином ротике. Тоомас Линнупоэг чуть ли не подпрыгивал от радости, но ему приходилось себя сдерживать, он ведь не Протон, да к тому же на улице было много народу.

Вдруг Тоомас Линнупоэг заметил идущего впереди него Пеэтера. Долго сдерживаемая радость Тоомаса Линнупоэга вырвалась наружу, он догнал Пеэтера и дал ему ладонью хорошего шлепка по спине.

— Старик, надо и назад поглядывать!

Пеэтер медленно обернулся, и Тоомас Линнупоэг с ужасом увидел, что это вовсе не…

…Пеэтер. Незнакомец посмотрел на Тоомаса Линнупоэга и спросил:

— Ты что, не узнаешь меня?

— Не узнаю, — пролепетал Тоомас Линнупоэг.

Незнакомец сказал:

— Я тоже тебя не узнаю.

Сказал и пошел своей дорогой. А Тоомас Линнупоэг двинулся с места лишь спустя минуту, когда здоровенный детина был уже на безопасном расстоянии и тормозная система Тоомаса Линнупоэга вновь переключилась в нейтральное положение. Он понял, что легко от «делался только благодаря своему наивному ответу, я если бы стал перед этим верзилой хорохориться, наверняка получил бы по шее.

«Тоомас Линнупоэг, будь поосторожнее со своими эмоциями, — наставлял сам себя Тоомас Линнупоэг. — Если ты будешь и впредь так неосмотрителен, то лишишься возможности пойти сегодня в кафе. Вместо кафе, чего доброго, окажешься в травматологическом пункте».

Импульсивное «я» Тоомаса Линнупоэга приняло это наставление к сведению и за весь долгий школьный день не выкинуло ни одного фортеля, хотя искушения были чуть ли не на каждом шагу.

Первое искушение возникло еще с утра, возле стенда, посвященного Лермонтову. По причине недостатка материала там оставалось пустое место, и Киузалаас предложил заполнить его портретом красивой женщины. На голове женщины была сверхмодная прическа, а на губах — обольстительная улыбка. Киузалаас запросил за портрет женщины бессовестную цену — шестьдесят копеек. Мальчики сразу начали собирать деньги, но набрали лишь сорок пять. Это составляло три четверти требующейся суммы, и деньги были немалые (Тоомас Линнупоэг мигом подсчитал, что их хватило бы на два с половиной пирожных по восемнадцать копеек), однако Киузалаас ни за что не хотел снизить цену. В конце концов он побоялся слишком уж разозлить одноклассников и заявил, что смиряется с обстоятельствами и согласен недостающие деньги подождать до завтра. Картинку мигом водворили на стенд. Мальчики стали просить Тоомаса Линнупоэга — у него был каллиграфический почерк — сделать под картинкой надпись: «Любовь Лермонтова в молодости. Обнаружена Киузалаасом случайно в 1970 году». Но Тоомас Линнупоэг наотрез отказался исполнить их просьбу. Он ничем не объяснил свой отказ, сказал только «нет» — и все. Никого другого с красивым почерком под рукой не оказалось, и дело просто-напросто застопорилось. Вдобавок ко всему, в класс вошла Катрин Эхалилл, она сорвала картинку со стенда и заявила, что все мальчишки — бессовестные болваны.

Другое искушение возникло на уроке химии. Тойво, Пеэтер и еще несколько парней начали состязаться — кто дольше всех просидит, задержав дыхание. Время намечали по секундомеру, который принадлежал Тойво. Тоомас Линнупоэг отказался участвовать в состязании, хотя в прежние времена показывал по этой части экстра-класс. В самый напряженный момент соревнований учительница Кивимаа вызвала Тойво. Он поднялся из-за парты, но так как его рекорд был в опасности, Тойво не смог сразу ответить.

— Скорее! Скорее! — поторопила его учительница Кивимаа. — Я начинаю нервничать. — Тоомасу Линнупоэгу не нравилась нервная учительница Кивимаа, он предпочитал видеть учительницу Кивимаа улыбающейся, его так и подмывало крикнуть ей: «Берегите свои нервы! Все болезни начинаются из-за них!» — Но он не крикнул, он был нем как рыба… Таким образом искушения, то и дело возникавшие в течение школьного дня, одно за другим превращались в дрейфующие острова и неизменно проплывали мимо Тоомаса Линнупоэга к другим ученикам и ученицам, а Тоомас Линнупоэг благодаря своей силе воли удостоился похвалы всех учителей.

Кюллики тоже сегодня была погружена в себя, она словно прониклась настроением соседа по парте. Тоомас Линнупоэг испытывал признательность к девочке за сдержанность, он был не настолько глуп, чтобы думать, будто Кюллики просто подражает ему. У Кюллики могли быть свои переживания, и Тоомас Линнупоэг прекрасно понимал это. Несколько раз она посмотрела на него особенным взглядом, и Тоомас Линнупоэг сразу уловил — Кюллики хочет что-то ему сказать или, наоборот, спросить что-то у него. Но если она не сделала ни того, ни другого, значит не пожелала, и у Тоомаса, Линнупоэга нет ни малейших оснований проявлять любопытство. По его убеждению, каждый человек должен сам переболеть своим горем, непрошеные помощники могут лишь ухудшить дело.

Сегодня Тоомас Линнупоэг казался своим приятелям флегматичным, мало сказать флегматичным — он был бесчувственным и скучным, точь-в-точь как прошлой весной, когда задался целью растолстеть и экономии свою энергию. Но на этот раз его флегматичность была чисто внешней, внутри же бушевал огонь, словно в вулкане, и Тоомас Линнупоэг никак не мог дождаться конца уроков, чтобы начать извергаться. Но уроки все не кончались и не кончались. Время словно остановилось, хотя часы продолжали тикать. Тикали и тикали, пока не дотикали до двух часов. Потом дотикали до половины третьего, потом — до трех. Тоомас Линнупоэг утюжил дома брюки, чистил пиджак, наводил окончательный лоск на свою внешность. Часы дотикали до половины четвертого. Еще оставалось ждать девяносто долгих минут. Тоомас Линнупоэг подошел к зеркалу и во второй раз причесался. Затем взял отцовскую бритву и, мурлыча себе под нос песенку, принялся вторично скоблить подбородок, хотя тот был настолько свободен от каких бы то ни было признаков растительности, насколько это вообще возможно. Вдруг зазвонил телефон.