Морской герой

Старик в арестантском подвале норовил выглядеть еще старше и несчастнее, чем был на самом деле. Он до тех пор канючил, что хочет пить, пока стороживший их одинокий матросишко не выпустил этого дохляка на волю, только бы не слышать его нытья. Выбравшись из подвала, Гауте расположился на солнце лицом к морю, вдыхая свежий запах соли и влажных водорослей. В гавани стояло на якоре два десятка судов. Берега кишели солдатами и матросами. Было ясно, что вскоре начнется разгрузка.

Гауте сидел и думал про Улауг, про ее искалеченное бедро — видно, сломана кость. Сперва надо расположить шведов в свою пользу, не такие уж они нелюди, если подойти по-хорошему. Затем он попытается переправить Улауг на какой-нибудь из соседних хуторов, чтобы как-то ее подлечить. Гауте часто думал о шведах с большим расположением, чем о своих согражданах в Фредриксхалде. Застрелишь шведского вояку — прямая польза, и не наушники они, а еще Гауте слышал, что в Швеции есть закон, по которому всем старым солдатам положена пенсия. Внезапно он вытаращивает глаза. Среди снующих мимо людей он видит свою молодую жену Кари Расмюсдаттер — она стоит и разговаривает с шведским солдатом.

Он протирает глаза, но волей-неволей вынужден признать, что не ошибся. Безотчетно спешит спрятаться за камнем. Будь у него здесь кремнёвка — но она зарыта в землю дома, в Фредриксхалде, — прицелился бы в солдата, повел бы ствол чуть в сторону — рука тверда, глаз меток — и на миг поддался бы сокровенному желанию, которое иногда посещает его. Спустить курок… И в возникшей сумятице незаметно затеряться в толпе матросов и солдат.

Но у него нет оружия. Гауте сидит за камнем, не сводя с нее глаз, и вдруг его осеняет догадка, как она очутилась здесь. Небось вынюхивала, где он, болтала языком налево и направо и оказалась в числе пленных еще и потому, что эта молодая тварь не прочь пойти с солдатами. Охваченный злобой, сейчас он и впрямь застрелил бы ее. Да только нечем.

Гауте сидит и вспоминает один из многих случаев, когда она встретила его бешеной бранью. С пеной на чувственных губах, крепкая, пышногрудая, полуголая — дело было рано утром. Он несколько дней бродил по окрестным селениям и вернулся домой, подстрелив двух шведов и предвкушая награду от Педера Колбьёрнсена. Но ей он об этом не мог сказать. Она не умела держать язык за зубами. Желая унять Кари, он поднял ее, положил вниз лицом себе на колени, задрал подол ночной рубашки и прошелся ладонью по ягодицам. Да только на сей раз не помогло. Она продолжала орать, сперва со злостью, потом с отчаянием:

— По своей воле никогда за тебя не пошла бы! Старый пень!

Эти слова вспоминались ему не раз. Особенно после удачного выстрела, когда он в довольном и вместе с тем покаянном настроении отдыхал душой у костра. У нее есть человеческие помыслы и желания? Ему это не нравилось. И он все чаще думал о том, что пора уже назначать себе последний день, когда закончится его странствие и будет сделан последний выстрел.

Вон она. Стоит по ту сторону пригорка, он видит ее волосы за непрерывным потоком матросов и солдат. Можно надеяться, что она его не заметит. Но ведь нет у него оружия.

При виде нее у него пропадает желание жить. Если он благополучно выберется из плена — а это вполне вероятно, — все пойдет по-старому: вечное нытье, детский плач, скулеж, мало денег, мало еды. Для всех будет лучше, если его не станет и ей назначат пенсию.

В уме у Гауте созревает замысел. Он может наброситься на какого-нибудь солдата. Постараться выхватить у него ружье и застрелить офицера. Не получится, так и так один конец: его пристрелят.

Зная ее, он не сомневается, что при таком исходе она будет отрицать родство с ним, пока находится в плену. Зато потом, когда вернется в Фредриксхалд, пойдет расхваливать покойного супруга своим распутным ртом. Глядишь, и добьется пенсии от казначейства в Копенгагене.

Но его расчет идет дальше. Улауг нуждается в помощи, и желательно женской, а Кари Расмюсдаттер не такая уж бессердечная, не откажется пособить, коли попросят. Да и шведы, надо думать, не звери: управятся с разгрузкой — почему не отпустить домой в Фредриксхалд двух женщин, одна из которых к тому же ранена.

Старик сидит на солнце и улыбается — нашел решение задачки, недаром голову ломал. В это время к нему приближается группа шведских офицеров.

Глядя на них, он вытаращивает глаза.

Один из офицеров — сам король.

И Гауте знает, что ему надлежит сделать.

Если получится, уж тогда ей с помощью капитана ополчения Педера Колбьёрнсена точно назначат пенсию.

В большом подвале под усадьбой Дюне, в углу, на старой подстилке лежит женщина. У нее шла кровь из носа, но молодой стражник подошел и подышал на кровоточащую ноздрю. Он слышал, будто так можно остановить кровь. Кровотечение и правда вскоре прекратилось. Судя по тому, как странно подвернута одна нога женщины, начиная от бедра, у нее перелом. Время от времени она приподнимает голову. Стражник курит трубку, и, хотя он прикрывает чубук ладонью, приятно пахнущий дым расплывается в сыром воздухе. Подняв одурманенную голову, женщина говорит с лютой ненавистью:

— Сволочь шведская.

Парень сторожил двоих. Другого заключенного, старика, он выпустил. Спрашивает женщину, не желает ли она покурить, чтобы набраться сил и чуток оправиться. Погодя, когда кругом станет тише, он постарается раздобыть ей что-нибудь поесть. Подносит мундштук к ее губам, она втягивает немного дыма. Давится, кашляет, и кашель острой болью отдается в бедре, где что-то сломано. Она громко стонет, потом шипит сквозь одеревенелые губы:

— Сволочь шведская!

Молодой стражник снимает рубаху и подкладывает ей под голову.

— Черт с ним, — говорит он, вспомнив королевское повеление: матрос или солдат при исполнении воинского долга не смеет без приказа снимать рубашку или штаны.

У него ладное, сильное белое тело, на котором резко выделяется загорелая шея. Она ждет — и штаны тоже снимет? Нет, вместо этого он садится на корточки рядом с ней и говорит:

— И вовсе я не шведская сволочь. Я норвежец.

Она удивленно таращится на него.

Он принимается что-то напевать, голос его напоминает мурлыканье старого больного кота, но все равно приносит ей облегчение.

Сквозь полузабытье она слышит, как он рассказывает ей про свою молодую жизнь и горький путь от островов на севере до этих мест.

— Слава его величеству! — начинает он свой рассказ. Потом продолжает: — А вообще-то чихал я на короля. Это его люди угнали моего брата, по прозвищу Фабель, и отправили служить на военный флот. Могли бы заодно и меня забрать. Меня зовут Лука, а прозвище Лузга. У нас на севере поговаривали, будто Фабель стал адмиралом под начальством Грозы Каттегата и бился бок о бок с ним в морских баталиях, да только мне что-то не верится. Толки эти начались уже через три недели после того, как угнали Фабеля. Так быстро адмиралом никто не делается, хоть бы и такой молодец, как мой брат. Лихо врут, куда там. Но я все равно вслед за братом подался. По суше. Что еще мне оставалось, я тоже хотел стать адмиралом, а дома в то лето нечем было заняться. Рыба не клевала, в каждом втором доме пустые котлы. По дороге я кормился все больше воровством. Задумал добраться до Копенгагена. Ну, и работал тоже, прослужил зиму у одного богатея в Христиании, но эта служба пришлась мне не по нраву. Оттуда, как весна настала, снова пешим ходом — через Смоленене и Швецию. Положился на людей, которые говорили, что хитрому дурню ничего не стоит переправиться из Гётеборга в Копенгаген. С того времени, как забрали Фабеля, прошло полтора года. Я не сомневался, что теперь-то он уж точно адмирал, а то и еще поважнее. И тут меня схватили в Швеции, черт бы их подрал. Люди адмирала Стрёмшерны — только тогда он по-другому звался, а дворянином его сделали за то, что он поймал меня и отправил на флот. Его это люди меня подсекли. Я спал в трактире в Гётеборге. «Ты лазутчик?» — спрашивают. Смекнули по говору, что я норвежец. Видели ведь, что не лазутчик, а сами свое твердят: «Коли так, тебя расстреляют, или же ступай матросом на флот шведского короля Карла». Я выбрал второе. А теперь скажу тебе такое, что ты, поди, и не поверишь. Человеку все равно, в кого стрелять. И к червям в хлебе привыкаешь. Знай себе кусай кругом, а то и червя проглотишь, коли припрет. Хочешь выжить на матросской палубе фрегата — не строй из себя благородную барышню с пышной прической. Вот только две вещи трудно терпеть. Первое — от рыбы тухлятиной несет. Сама сообрази, кто родился на Лофотенах, избалован свежей рыбой. А второе — проклятая плетка, от которой спасу нет. На какие подлости не идешь, чтобы только порки избежать. Теперь поняла, что я не шведская сволочь?