Весенняя лихорадка

— Джози понравилась.

— Что она понимает?

— Джози тебе нравится. Ты сам это говорил.

— А, ты имеешь в виду Джози Уэллс. Я подумал, ты про Джози Демут.

Лиггетт вытер губы салфеткой. Взглянул на часы, потом ему пришлось взглянуть снова, чтобы увидеть, который час.

— Постараюсь вернуться пораньше. Я еду в Филадельфию в десять часов, но, думаю, вернусь задолго до ужина. В контору заходить не стану, разве что по возвращении из Филадельфии. Пока.

И поцеловал жену.

— Миссис Фарли, это Эмили Лиггетт. В воскресенье в клубе я помахала вам рукой, но вы не заметили.

— Я видела вас и девочек. То была в самом деле Рут?

— Да. Правда, она…

— О, должно быть, она очень интересная. Барбару я узнала, но мне пришлось взглянуть дважды, дабы убедиться, что это Рут. Раньше она была хорошенькой, но теперь красивая.

— О, спасибо. Мне бы хотелось сказать ей это, но, пожалуй, спешить не буду. Скажу, когда будет нужно поднять ей настроение. Я хотела узнать, сможете ли вы и мистер Фарли прийти к нам сегодня на ужин. Хотела пригласить вас на воскресенье, но сегодня мы будем всего вчетвером, вы, мистер Фарли, мой муж и я. Я подумала, что можно сходить в театр.

— Сегодня? Ну конечно. Думаю, что да. Я почти уверена.

— О, превосходно. Вы видели «Завтра и завтра»?

— Нет, не видели. Пол сказал сегодня утром, что хотел бы посмотреть этот спектакль. Я думала, эта пьеса получит Пулитцеровскую премию, кажется, так полагали многие.

— О, Пулитцеровскую премию дали снова?

— Да, об этом написано в утренней газете. Премию получила пьеса Сьюзен Глэспелл «Дом Элисон».

— «Дом Элисон». А, да. Это об Эмили Дикинсон[33], правда, спектакль я не видела. В репертуаре театра «Сивик» много хороших вещей, но тащиться туда так неприятно. Что ж, я очень рада, что вы можете прийти. В половине седьмого, для мужей черный галстук.

— Отлично и большое спасибо, — сказала Нэнси.

Ей нравилась Эмили Лиггетт, и она была довольна, так как знала, что миссис Лиггетт не махала ей рукой в воскресенье. Эта ложь представляла собой учтивость.

Нэнси Фарли знала, что миссис Лиггетт видела ее в клубе, вспомнила о ней, может быть, вспоминала несколько раз в понедельник, и, видимо, вчера вечером решила пригласить на ужин. Желания становиться близкой подругой Эмили Лиггетт у Нэнси не было. Эмили была одной из немногих женщин, к которым она в разговоре обращалась «миссис», часто видела их с мужем летом в клубе и через головы других людей в театре. Она знала, что Эмили питает к ней симпатию — это значило немногим больше, чем одобрительное отношение к внешности, ну и ладно, — и что в этой симпатии есть такие качества, как взаимное уважение и одобрение. Близкими подругами они никогда не станут, потому что им это не понадобится. Нэнси знала, что если она когда-нибудь окажется на пароходе или в дальнем поезде с Эмили Лиггетт, они найдут других общих подруг, чем те, с которыми общаются в Нью-Йорке; но охотно принимала это как само собой разумеющееся наряду с возможными общими вкусами. Теперь в ее восхищении миссис Лиггетт было тепло; миссис Лиггетт требовалось определенное мужество, чтобы пригласить Фарли на ужин; и именно оно восхищало Нэнси. Она позвонила в кабинет Полу и велела секретарше передать, что они идут на ужин к Лиггеттам. Потом пошла в комнату Пола убедиться, что один из его смокингов выглажен, как обычно, осмотрела его рубашки, воротнички и галстуки.

Сыновья Фарли давно находились в школе, и до пяти часов Нэнси было нечего делать. Каждый день в пять, если у Пола не было других планов, Нэнси ехала по Лексингтон-авеню к Грэйбар-билдинг, где находилась его контора. Так продолжалось уже четыре года. Началось это случайно. Однажды во второй половине дня она оказалась рядом с его конторой, тогда находившейся на Парк-авеню, 247, дождалась его и встретила на выходе. Они единодушно решили, что это очень хорошая мысль и будет просто замечательно, если она станет встречать его всегда, когда сможет. В этом были свои резоны — многие вечеринки тогда начинались рано. Нэнси подъезжала, брала его, и они вместе отправлялись в компанию. Хотя они никогда не говорили этого друг другу или кому бы то ни было, и Нэнси, и Пол очень не любили входить в комнату поодиночке. Однако вместе образовывали хороший единый фронт, и друзья всегда думали о них как о паре. Только для своих чертежников, служащих клубов и нескольких деловых знакомых Пол был отдельной личностью. В часы досуга все думали о нем как об одетом в мужской костюм представителе неразлучных мистера и миссис Пол Фарли. Почти так же обстояло дело с Нэнси; в той мере, в какой может обстоять с женщиной, которая, если обладает хоть чем-то — красотой, безобразием, обаянием, дурным или хорошим вкусом, сексуальной привлекательностью, — становится индивидуальностью быстрее и остается ею дольше, чем мужчина. И они вместе отправлялись на вечеринки или просто ехали вместе домой. Нэнси встречала мужа ежедневно.

Вскоре это стало превращаться в обыденность и перестало доставлять Нэнси удовольствие. Сначала изредка, потом ежедневно Пол садился на заднее сиденье машины и щипал Нэнси за шею. Поначалу ей это казалось забавным. Потом она обнаружила, что напряженно ждет этого. Потом — что раздражается, напрягает нервы и садится посередине переднего сиденья, надеясь, что муж не сможет застать ее врасплох. Но ему всегда это удавалось, и она могла сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз опережала его. Тогда у них был крытый «паккард». Когда они покупали машину с откидным верхом, у Нэнси на уме была одна мысль — она будет поднимать стекло со своей стороны и Пол не сможет коснуться ее шеи. Но пользы от этого было мало; он добивался той же внезапности, сильно стуча кольцом по поднятому стеклу. Постепенно обыкновение ежедневно встречать Пола стало неприятной обязанностью, чуть ли не ужасом. У нее вызывало нервную дрожь то, что поначалу казалось забавным, приятным. Когда они садились в машину, ей требовалось несколько минут, чтобы сосредоточиться на словах мужа. Несколько раз, в те дни, когда погода была замечательной и у Пола были основания ожидать, что она его встретит, она не могла заставить себя переносить это — хотя слово «переносить» было не совсем верным — и придумывала предлоги, чтобы не приезжать. Пол так обижался, что она обзывала себя скотиной; во всем остальном муж бывал добрым, внимательным, нежным, неужели она не может примириться с таким пустяковым недостатком? Но это самопорицание вскоре бесследно проходило. Оно было своеобразным потаканием своей слабости, которое никоим образом не решало проблему.

А сказать Полу напрямик — она против того, чтобы он щипал ее за шею, было невозможно. Из разговоров с подругами и по собственным наблюдениям Нэнси знала, что в каждом браке (который в конце концов сводится к совместной жизни двух людей) жене нужно помалкивать хотя бы об одной мелочи в поведении мужа, которая ей не нравится. Она знала случай, когда брак распался из-за привычки мужа позволять капельке яичного белка свисать с ложечки, когда он ел яйца всмятку. Эта неприятная история происходила каждое утро. Знала и другой случай, когда муж ушел от жены, назвав ее неряхой; психоаналитику потребовался месяц, чтобы разобраться в поступке этого человека — его жена всякий раз оставляла туалетную бумагу плавать в унитазе. О таких вещах нужно молчать, они хуже тех, из-за которых можно ссориться: поведения жены или мужа в постели; его или ее вкусов в одежде; плутовства в играх, кокетливости, дурных манер, расхождений во взглядах, занудства, хвастовства, застенчивости, пунктуальности или ее отсутствия и прочих вещей, о которых люди могут спорить открыто. Кроме того, всегда есть надежда, что муж может оставить свою манеру. Но нет; возможно, он делает это, так как думает, что ты этого ожидаешь.

И в тот вторник Нэнси Фарли, поскольку весь день ей было нечего делать, начала с утра думать об этой шалости мужа. День обещал быть хорошим. В небе не было ни облачка, не предвиделось возможности обоснованных предлогов не встречать Пола. Эта праздность дала ей широкую возможность думать время от времени о Джоне Уоттерсоне, некрасивом актере, о котором все говорили, что обаяния у него больше, чем… ну, чем у кого бы то ни было из тех, кого они знали. Уоттерсон происходил из очень хорошего бостонского семейства, учился в Гарварде и обычно играл роли грубых людей, хотя хорошо выглядел во фраке. Кое-кому он напоминал Линкольна; был высоким, некрасивым, как Линкольн, притом Линкольн, видимо, обладал замечательным голосом. Уоттерсон обладал. От пьесы к пьесе он дошел то той ступени, когда, говоря о нем, было достаточно назвать только имя; когда спрашивали: «Вы идете на премьеру Джона?» — было ясно, что имеется в виду Уоттерсон, как и в тех случаях, когда при упоминании имен Кит, Алфред, Линн, Хелен, Огги, Джейн, Зита, Барт, Бланш, Ева, Хопи, Лесли не возникало сомнений, о ком речь. Уоттерсон определенно добился признания и, добившись, спокойно стал пользоваться им на сцене и вне сцены.

33

Эмили Элизабет Дикинсон (1830–1886) — американская поэтесса. Ее называли Красавицей Амхерста. Последние двадцать пять лет жизни прожила в затворничестве.