Страница 258 из 279
– Мне страшно. Но не за себя, – сказал Костик. – Мне страшно за все человечество.
– Почему? Нам ничто не угрожает. Мы ученые. И движимы гуманными побуждениями.
– Что ваш гуманизм по сравнению с тем, о чем мы не можем иметь представления?
– Гуманизм одинаково свойствен всем разумным существам. Он рожден христианством.
– А когда конкистадоры убивали ацтеков, – сказал Костик, – они тоже были гуманными?
– Это были нецивилизованные люди.
– Когда я иду по лесу, – сказал Костик, – и наступаю на муравейник, я не знаю, сколько муравьев я задавил. И не интересуюсь этим. Не потому, что я гуманный или негуманный, а потому, что я не замечаю всякую пакость под ногами.
– Это не аргумент, – вскипел профессор, – потому что муравьи не относятся к человеческому роду.
– А они? – Костик показал на отверстие люка, где скрылся Андрюша. – Они относятся к человеческому роду?!
– Подождите, – остановил его профессор. – А где Андрюша?
– Боюсь, что он их пленник, – мрачно произнес Костик. Только тут профессор увидел, что Костик сжимает в руке топор, которым они расчищали водослив.
– Андрюша! – позвал профессор, заглядывая в люк.
Там внутри было светло. Но свет был ровным и никаким, ниоткуда. И не было видно никаких предметов или дверей, как положено. Впрочем, остановил себя профессор, почему положено?
– Андрюша! – повторил он. Никакого ответа.
Профессор обернулся, потому что услышал, как сзади плеснула вода.
– Вы куда, Костя? – спросил он.
– Мне надоело быть пищей для комаров, – ответил тот, поднимаясь на вал, присаживаясь на поваленное дерево и доставая портсигар. – Здесь ветер. Приятнее.
– Но Андрюша не отзывается!
– Я вижу, – согласился Костик.
– Может быть, пойти за ним?
– Я бы не советовал, профессор, – сказал младший Колоколов, – потому что вы сгинете так же, как ваш студент.
– Но что дает вам основания так думать?
– Ничего. И я предлагаю вернуться к реке и сообщить в Якутск, чтобы вызвали войска. Желательно с артиллерией.
Профессор отмахнулся. Он решил, что Костик говорит от своего имени, но живое воображение Костика напомнило ему, что все это он уже читал в романе Герберта Уэллса. Потому ему хотелось бежать куда глаза глядят. Но он остался, ибо для бегства нужен толчок. А такого толчка не было. А без толчка человеку убегать стыдно. Перед собой стыдно. Костик лишь оглянулся и глазами нашел за валом неглубокую, относительно сухую яму, в которой можно будет в случае чего укрыться.
– Андрюша! – снова позвал профессор. Ответа не последовало.
– Костик, – сообщил поникшим голосом профессор, – я пошел внутрь. Если я не вернусь, нашему примеру не следуйте. Как можно скорее уходите отсюда.
– Не бойтесь, – сказал Костик. – Обязательно уйду. Но и вам лазить не советую.
– Надо, – сказал профессор. – Я как начальник экспедиции отвечаю за ее сотрудников.
И профессор, зажмурившись от тошнотного страха, чего Костик, конечно, не ощутил, переступил через край люка и оказался внутри метеорита.
Ничего не случилось. Вокруг царили спокойствие и тишина, которая может показаться громче пушечного выстрела. Не было звука шагов, потому что пол не был твердым. Впрочем, он не был и мягким, а чуть пружинил. Свойство рассеянного света заключалось в том, что невозможно было определить ни форму, ни размеры помещения, в котором стоял профессор. В нем не было двери, за исключением открытого люка, и непонятно было, куда идти. А тишина стояла такая окончательная, что профессор потерял дар речи и не смог заставить себя снова позвать Андрюшу.
Его вывели из затруднительного положения следы Андрюши – грязные мокрые следы, что тот оставил на упругом белом полу. Они каким-то загадочным образом постепенно впитывались в пол, растворяясь в нем, но все же их еще можно было разглядеть, и профессор с облегчением от того, что взгляд может хоть за что-нибудь зацепиться, пошел вперед, выставив руку, так как казалось, что стена может оказаться рядом.
Но стены не было, а было как бы перемещение окружающей преграды – профессор все время оставался в центре пространства. Но когда он обернулся и поглядел назад, то люка и тайги за ним не увидел. Но уже не испугался, так как находился по ту сторону страха.
Профессор почувствовал, что пол под ногами стал понижаться, но это не было склоном или лестницей – это было ощущением спуска.
И тогда он увидел Андрюшу.
Сначала он увидел Андрюшу, а только затем понял, что попал в центральное помещение межзвездного аппарата, куда более реальное и понятное, чем то беспространство, которое он миновал за последние минуты.
Андрюша стоял посреди круглого белого помещения, к стене которого был приделан широкий наклонный пюпитр. Его поверхность была не гладкой, а украшенной рядами кнопок и окошек. Некоторые окошки были темными, в других горел зеленый свет, однако стекла были непрозрачны, по ним лишь пробегали тени и искорки. Посреди комнаты возвышался продолговатый саркофаг – иного названия этому крупному предмету профессор дать не смог. Представьте себе стеклянное либо металлическое – понять нельзя, – будто бы прозрачное, но на самом деле совершенно непрозрачное пирожное эклер длиной в три сажени, правильно облитое глазурью, но покоящееся не на тарелке, а повисшее в воздухе. Были в том помещении и другие предметы, но Мюллер не увидел их, а обратил взгляд к Андрюше, который был задумчив, но не испуган. Он спокойно обернулся к вошедшему профессору и сказал:
– Я знал, что вы не оставите меня. Спасибо, Федор Францевич.
– Что это? – спросил Мюллер. А когда Андрюша промедлил с ответом, добавил: – Мы беспокоились, почему вы не отвечаете.
– Здесь… – сказал Андрюша, подходя к саркофагу и протягивая руку в направлении его, но не дотрагиваясь пальцами. – Здесь покоится обитатель этого корабля.
– А кто же его похоронил? – спросил профессор.
– Он не мертв, – ответил Андрюша. – Но мне трудно подыскать слова, чтобы объяснить вам его состояние.
Андрюша снял очки и стал протирать их рукавом. Из этого ничего не вышло, так как рукав был влажным и грязным. И тут профессор, приглядевшись к Андрюше и увидев, насколько тот жалок и измучен, насколько грязен и промок, представил себе, как мало сам отличается от студента. И то, что не видно в тайге, в этой стерильной белоснежной комнате стало не только очевидным, но и постыдным.
– Этот человек, – продолжал Андрюша, – находится в состоянии глубокого сна, подобного тому, в какой могут ввергать себя индийские йоги. Тело его охлаждено, а пульс почти не слышен. В таком состоянии он может пребывать многие годы без вреда для здоровья.
– Что вы говорите! – воскликнул профессор Мюллер, глядя на Андрюшу, который говорил медленно и тихо, словно находился в глубоком трансе. – Неужели фантастичность окружения столь подействовала на вашу психику?
– Я говорю о том, что есть.
– Вы полагаете, что тело иноземного авиатора находится внутри этого «эклера»?
– Да, он там. И он жив.
– Но вы не можете знать об этом.
– Я знаю. – Как?
– Я не могу объяснить, Федор Францевич, честное слово, – это знание входит в меня… – Андрей постучал себя согнутым пальцем по виску, чем никак не убедил профессора.
– Я противник любой мистики, – сказал тот. – Любое явление имеет физическое объяснение.
– Здесь нет никакой мистики, – сказал Андрюша. – А где Костик?
– Он отошел в сторону.
– Он не захотел сюда идти?
– Ни в коем случае.
Профессор провел пальцем по поверхности саркофага. Саркофаг был холодным, ледяным.
– Но если обитатель этого аппарата жив и не пострадал, значит, он может отсюда выйти?
– Только с нашей помощью, – сказал Андрюша. Он вздохнул и проговорил другим тоном, виновато:
– Простите, Федор Францевич, но я за секунду до ответа не знаю его. Меня самого это пугает.
– У вас возникает какое-то чувство? – заинтересовался профессор. В нем проснулся исследователь. – Или это слуховая подсказка?