Страница 157 из 279
– Она живая, – сказал я. – И даже не знает, что завтра умрет.
– Кончай хохмить!
Ее сердце екнуло, и монитор показал лишний пик.
– Я не шучу. Стал бы я шутить. Подумай – здесь и сейчас. Разве это место для шуток?
– Тогда хоть объясни!
– Ты про клон слышала? Про клонирование?
– Овечка Долли, да? Мне Крутой предлагал такой псевдоним взять, а ребята освистали. Это пускай Свиридова про свою овечку пищит.
– Погоди, послушай меня. Клоны уже есть. Я сам из клона.
– Что это?
– Берут клетки донора, отца, и выращивают их в пробирках. Сколько смогут, столько и выращивают. Я знаю, что сначала нас было двадцать семь. Девять забраковали – процент ненормальности очень велик. Восемнадцать осталось. Нас было восемнадцать, и мы были одним клоном, то есть абсолютно одинаковые! Правда, абсолютного ничего нет, но ты бы нас не различила.
Вдруг она захихикала, лицо сразу ожило, стало таким милым и лукавым.
– Вас в одинаковых колясочках возили, – сказала она.
– Нет, – ответил я. – Мы сразу родились взрослыми. Два года назад. Мы родились в том возрасте, в каком был наш донор, наш отец. Ему было восемнадцать, и его никто не знает.
– И вы ничего не знали?
– В следующий раз объясню, – пообещал я. – Кое-что знали, кое-чему нас учили. Мы – часть большой научной программы.
– А где Долли?
– Если заболел очень большой, знаменитый человек или очень нужный нашей стране, то мы приходим на помощь. Мы… отдаем свою печень, сердце, глаза, чтобы спасти человека.
– Но ведь так погибнуть можно!
– Нас было восемнадцать, а осталось десять.
– Это ужасно!
– Были такие стихи поэта Тихонова: «Не все ли равно, сказал он, где. Пожалуй, спокойней лежать в воде».
– Ты смеешься, да?
– Какой уж тут смех. В соседней палате лежит маршал, летчик, великий человек. Лешенька из нашего клона отдал ему свою печень.
– Да точно врешь!
И я подумал – вот она встанет, захочет проверить, пойдет в соседнюю палату, а там совсем другой, коммерческий пациент. Но она же не пойдет.
– И еще есть другой клон, женский. Там есть девушка, которую я люблю. Она должна завтра отдать тебе свое сердце.
– Помолчи ты со своими глупостями! А то я кричать буду.
– Почему?
– Потому что ты нарочно меня пугаешь. Тебе деньги нужны?
– Ты не веришь?
– Так я тебе и поверила!
– Ты откажешься от операции?
– Никогда не откажуся! Врешь ты все.
– Мою девушку зовут Дашей. Она на тебя немножко похожа. Только не умеет петь. А может, просто не училась петь.
– Так не бывает, – сказала Травиата. Да какая она Травиата – точно, Лариса.
– Почему?
– Потому что их всех давно бы посадили.
– Лариса, – сказал я. – Об этом же не пишут в газетах. Об этом вообще не говорят. Этого нет. И меня нет.
– А у тебя паспорт есть? – спросила Лариса.
– Он лежит в отделе безопасности Института, – сказал я. – Мне так говорили.
– Никто никогда не станет убивать человека.
– А для меня в этом не было ничего удивительного. Я только недавно подумал, что это неправильно. Нас так научили, что человек должен уметь жертвовать собой ради народа, ради родины. Ты знаешь об Александре Матросове, о Гастелло?
– Я знаю про японские харакири, – вдруг сказала Лариса.
– Ничего общего. У нас высокая цель. Я был в этом уверен, но сейчас уже не так уверен. Даже не из-за себя. А потому что моя Даша и ты – вы ничем не отличаетесь. Только ты свое уже пожила, и в «Мерседесе» каталась, и коттедж построила, а Дашка ничего не видела, но очень хочет выйти замуж и родить ребеночка.
– Ой, я тоже хочу ребеночка, – тихо сказала Травиата. – Только мне нельзя. – Она коснулась длинными тонкими пальцами груди слева, показывая, что виновато больное сердце.
– Ты откажешься от операции!
– Не говори глупостей, Ваня, – сказала она. – Ты псих, но должен понимать, никто меня слушать не будет. Они сделают как надо, даже если бы ты не придумывал, а в самом деле такая фабрика работала, чтобы из людей людей делать. Они же в этом никогда не признаются.
– Тогда уходи, – сказал я.
– Как так – уходи?
– Вставай и уходи.
– Мне нельзя вставать, я умру.
Ну почему я заранее все не продумал? Я решил было, что расскажу правду Травиате, она поймет и уйдет из Института. И Дашку не тронут.
– Но что мне делать? – взмолился я.
– Пускай Даша твоя уходит!
– Она не уйдет. Она мне, как и ты, не поверит.
– Это все твои фантазии. Нет никакой Даши…
– Откажись, а?
– А теперь я и не подумаю. Мне жить хочется, а ты все врешь.
– И пускай Даша умрет?
На мониторе ее сердце билось, как азбука Морзе, – часто и мелко…
– А если бы была, – произнесла Травиата с трудом. – Ой, как больно! Если бы была, я бы все равно согласилась. Я – великая певица, меня вся страна любит, а твоя Даша – искусственная овечка, которую и сделали специально для того, чтоб использовать…
Не знаю, что меня подняло с табуретки, на которой я сидел.
– Нет, – прошипел я, сам не слыша своих слов, – ты этого не сделаешь!
Я рванулся к ней, чтобы убить. Не верите? Я сам теперь не верю, но я хотел только одного – убить ее, чтобы спасти Дашку.
– Ой, как больно! – Она вяло отбивалась, а я отбросил ее руки, чтобы дотянуться до горла.
– Доктора… спаси…
Я клянусь, что не дотронулся до ее шеи.
Но она, видно, думала, что дотронулся.
Она затрепетала, мелко, с хрипом, и мне стало страшно, как будто я ее убил.
Все еще склоняясь над ней, я обернулся к монитору.
Его пересекала прямая линия, как граница моря.
Рот Ларисы был полуоткрыт, и глаза неподвижно смотрели на меня.
И тогда я понял, что убил ее.
Ее сердце было таким слабым, что ему хватило испуга.
Я кинулся бежать из палаты.
Через секунду пойдет сигнал с центрального пульта.
Я побежал в другую сторону, к нашему отделению.
Мимо операционных и палат.
И когда меня схватили охранники на входе в наше отделение, я уже пришел в себя настолько, что сообразил: Даша спасена. Сегодня спасена. Некому отдать ее сердце.
Меня там, в палате, не было. Умру, но не сознаюсь. Ведь Травиата умерла сама по себе.
Значит, мне повезло?
Меня били, толкали, и какой-то из них все повторял, что мне не жить на свете.
Они втолкнули меня в бельевую.
Там уже собрались все наши. Весь клон.
Избитые, в наручниках, некоторые в крови.
– Нас убьют? – спросил Рыжий Барбос у охранников.
– А ты как думал? – сказал полковник, который стоял в дверях за спинами своих подручных. Дверь захлопнулась.
– Ох мы и дрались! – радостно сообщил Костик. Слепой Кузьма сказал:
– Я палку о кого-то сломал.
Они говорили все вместе, им так хотелось похвастаться своим новым бойцовским статусом. Они не понимали, что нас в самом деле лучше убить. Нужен несчастный случай – пожар или пищевое отравление. Но чтобы мы исчезли. Я хотел сказать, что мы должны дорого отдать свою жизнь. Так говорится в кино.
Но дверь открылась – и трех минут ведь не прошло с начала моего заточения.
Там стоял доктор Блох.
Пьяный, но не настолько пьяный, как утром.
– Выходи, узники тела и совести, – загадочно заявил он. Мы вышли, но осторожно, как выходит к кормушке битая псина.
– Вам все равно не поверят, но жить будете.
Из кабинета Григория Сергеевича вынесли носилки. Носилки были покрыты простыней, и головы не видно.
– Как так? – спросил Костик.
– Цианистый калий, – пояснил Блох.
– А можно в женское отделение? – спросил я.
– И не мечтай. Ты далеко не уйдешь. Тебя перехватят. И могут убить.
– При попытке к бегству, – глупо засмеялся Костик. Но я не обиделся. Костик был напуган.
– Я надеюсь, – сказал Блох, – что о девушках позаботятся. Он приложил указательный палец к губам, словно мы играли в прятки.
На черной лестнице, куда он выпустил нас, открыв дверь своим ключом, никто не встретился. Мы помогали спуститься тем, кому было трудно.