Страница 3 из 48
Там, где глубина еще не велика, вода кажется светлой, а уже дальше она становилась все темнее и темнее. И сквозь ее толщу можно разглядеть огромный косяк рыбы, идущий вдоль берега.
Меня так и подмывало крикнуть: что ж вы стоите – семга идет! Этого события так долго ждали, семга проходит мимо Гволсуоля недолго, всего несколько дней, и надо успеть.
Затем море под нами посветлело узкой полоской, идущей наискось от берега.
«Отмель», – догадался я. В прошлом году на нее на полном ходу выскочил старый Карлис, и его баркас дал течь, ударившись днищем о камень. А случилось все потому, что пьян он был. Вообще‑то Карлис пьет очень редко, но на этот раз у него…
– Как тебя зовут, парень? – услышал голос я за спиной, оторвавший меня от созерцания уже далекого берега, где родной Гволсуоль растворялся в дрожащем мареве.
Меня окликнул рыжебородый капитан. Сейчас, вблизи, когда его глаза перестали прятаться в тени под полой шляпы, я смог разглядеть, что зрачки у него были такого же огненно‑рыжего цвета, как и борода.
Я невольно отшатнулся, настолько поразил меня цвет его глаз.
– Люкануэль Сорингер, господин капитан, – не медля ни мига, ответил я, всем своим видом стараясь показать, что вовсе не такая уж и деревенщина, каковой могу показаться на первый взгляд.
До этого мне уже приходилось несколько раз бывать на палубах больших кораблей, пусть и не летучих, и даже разговаривать с их капитанами. И вообще, я обучен счету, могу читать, правда, пока по слогам, и даже писать свое имя, причем ошибаюсь редко. И увидеть мне довелось не только свой родной Гволсуоль, но и города, настоящие города, где народу живет раз в десять больше, чем в нашем рыбачьем поселке. И не надо смотреть, капитан, на мою одежду, кто же мог знать, что я окажусь на твоем корабле? Есть у меня и праздничный наряд, и даже сапоги.
– Люкануэль, говоришь? – задумчиво протянул рыжебородый и рыжеглазый капитан. – А не можешь ли ты мне помочь, Люк?
– Да, господин капитан, я многое умею! – с готовностью гаркнул я, в глубине души искренне надеясь, что моя помощь не будет заключаться в том, чтобы помыть палубу, и без того безукоризненно чистую. А… Оглянувшись по сторонам, но так и не придумав, в чем могла бы заключаться моя помощь, я застыл в ожидании.
– Это хорошо, что многое, хотя сейчас нам все твои умения и не понадобятся. – Взгляд у капитана изменился с насмешливого на испытующий. – Всего‑то нужно взобраться на мачту и подтянуть во‑о‑он тот фал, видишь? На мой взгляд, он дал слабину. Сделаешь?
– На мачту?!
Я взглянул на мачту, на капитана, за борт, на далекое море с видневшимся на его глади одиноким парусным корабликом, выглядевшим сейчас не больше тыквенного семечка… Затем снова на мачту и опять на капитана, внезапно почувствовав, как холодно стало босым ступням.
– На мачту?!!
Почему‑то мне очень ярко вспомнилось, что не так давно случилось с одним из моих друзей – Калвином.
Рядом с Гволсуолем стоит в воде одинокая скала, почему‑то называемая скалой Висельника. Со стороны берега к ней можно добраться, не замочив даже коленей, но с другой стороны у подножия скалы такая глубина, что о ней легенды ходят. А на самой ее вершине есть выступ, нависающий над морем козырьком. Высота там очень приличная. Но сколько впечатлений получаешь за те краткие мгновения, которые нужны, чтобы долететь до воды!..
Все не так уж и страшно, главное – правильно войти, и тогда ничего с тобой не случится. Но днем – это чепуха, вот когда прыгаешь ночью, с факелом в руке!.. Сложность в том, чтобы отбросить факел в сторону за мгновение до того, как его свет сольется с отражением на воде и, успев вытянуться в струну, устремить вперед руки. Даже сейчас, через много лет, при вспоминании о тех ночных прыжках у меня всякий раз замирает дух.
Калвин прыгал днем, последним. Вечерело. Мы поджидали его, чтобы отправиться в деревню. Он не успел собраться и вошел в воду как‑то неловко, после чего долго не показывался на поверхности. А когда, наконец, всплыл, мы бросились к нему, понимая – что‑то случилось.
Когда мы принесли его в Гволсуоль, Калвин еще дышал. Старая Крина, его бабушка, а у него больше и нет никого, послала меня к Прачету, нашему деревенскому лекарю. Но Калвин умер, так и не придя в себя, еще до того, как я с Прачетом возвратился к ней в дом.
Старая Крина недолго пережила Калвина, а их дом с тех пор стоит пустой. За полгода до этого не вернулись с моря два других ее внука, братья Калвина, а родители его умерли уже давно. Оставался еще один брат – Кремон, но с тех пор, как он уехал из Гволсуоля, никто о нем ничего не слышал…
Мне представилось как наяву безвольно качающееся на невысокой волне тело Калвина, и я почувствовал, как заходили ходуном ноги. Ведь высота, на которой мы находились, не шла ни в какое сравнение с высотой скалы Висельника, и если я сорвусь… И я непроизвольно сделал шаг от борта корабля.
– Ну так что, Люк, ты мне все же поможешь?
Взгляд капитана «Орегано» вновь стал насмешливым. Почему‑то я понимал, что если сейчас откажусь, произойдет нечто важное, такое, что уже нельзя будет изменить.
К вантам, соединяющим палубу с вершиной мачты, я шел на деревянных ногах. Ванты, сплетенные из крепких канатов толщиной с запястье, стали вдруг казаться мне тонкими и непрочными. Стараясь не смотреть на бездну за бортом, я начал подниматься.
Мне приходилось лазать по вантам не один раз, но никогда прежде подъем не давался с таким трудом. Наконец, вот и она, вершина мачты, я все же смог перебороть себя, и теперь оставалось только набраться мужества и оторвать взгляд от самой мачты. Но когда я все же смог это сделать и оглянулся по сторонам, то замер, замер от восторга. Господи, какой красивый открывался отсюда вид!
И еще волшебное чувство, что ты летишь сам, а корабль – только твой помощник. Безбрежное море, близкое небо, и за него, кажется, можно потрогать далекий берег в синеватой дымке…
В тот момент я понял, что пропал, пропал навсегда, и ничто в мире не сможет помешать мне вновь и вновь оказываться высоко над землей.
Наконец оторвавшись от бесконечно красивого вида, простирающегося вокруг, я вспомнил, зачем стою здесь, на самой верхушке мачты. Фал оказался натянутым до звона, издаваемого струной, а значит, можно не отвлекаться на всякие пустяки и снова любоваться бесконечно красивым видом.
К реальности меня вернул голос одного из матросов «Орегано», заявившего, что от страха, дескать, у мальца свело руки и теперь придется отправлять кого‑нибудь на мачту, чтобы спустить его вниз.
Когда я очутился на палубе, первым, кого я увидел, был капитан.
– Ну как? – коротко поинтересовался он.
– Красиво! – только и смог ответить я.
Клянусь чем угодно, на этот раз в глазах капитана «Орегано» я узрел выражение удовлетворения…
На острове Сиоль мы пробыли две недели, и к концу этого срока я считал себя одним из команды «Орегано». Пусть самым молодым и неопытным, которому поручается только то, что на обычных кораблях доверяют юнгам, но разве теперь для меня все это что‑нибудь значило? Так я и не понял, зачем «Орегано» опускался у Гволсуоля: то ли для того, чтобы кто‑то из его жителей показал единственный источник воды на Сиоле, то ли для того, чтобы я встретился со своей судьбой.
Все две недели несколько одетых в балахоны людей, постоянно державшихся особняком, копались в развалинах, явно пытаясь что‑то найти. Что именно, не знал никто, подозреваю, даже капитан Миккейн. Судя по их недовольным лицам, когда мы улетали с острова, найти им не удалось ничего.
Обратный путь в Гволсуоль заставил меня сильно понервничать. Нет, не потому, что один из матросов, невысокий, черноволосый и черноглазый вьюн, сказал, что таких пассажиров, как я, высаживают прямо на лету.