Страница 26 из 113
24
Он надеялся восстановиться в университете, на чём настаивал отец, но узнал, что окончательно отчислен. В ответ на его заявление ректор показал журнал посещаемости, в который Габриель долго уныло смотрел. «Студент Гарсия Маркес очень часто пропускал лекции, — пишет литературовед Жак Гилар в исследовании жизни и творчества писателя. — На третьем курсе он тридцать семь раз пропустил занятия по гражданскому праву и двадцать одну лекцию по испанскому и индейскому праву, не посещал семинары. Провалившись на трёх экзаменах, Гарсия Маркес был исключён с третьего курса, но узнал об этом лишь четырнадцать месяцев спустя, вернувшись из Барранкильи в Картахену».
— Если ты действительно намерен стать адвокатом, предлагаю заново пройти третий курс, — сказал ректор.
— Спасибо, — уклонился Габриель.
Дома отец устроил разнос. Габриель Элихио кричал, что сын — ничтожество, негодяй, что он, отец, всю жизнь его тащил, содержал и надеялся на то, что Габо станет путным, состоятельным человеком, а не нищим репортёришкой захудалой газетёнки, где платят гроши, но даже их репортёришка тратит на выпивку и шлюх. Сын оправдывался, но отец требовал, чтобы он забирал свою паршивую мебель или деньги за неё и убирался из дома, в дармоедах нужды нет.
— Шелкопёр! Борзописец! Ты так и не понял, что надо овладеть профессией, которая нужна людям: инженер, архитектор, связист, врач, фармацевт! Нужна всегда — и тысячу лет назад, и сейчас, и в будущем!
— Но литература тоже была и будет нужна, отец! Ты же сам всё время читаешь!..
Мать (было это вскоре после их совместной поездки в Аракатаку, о которой речь пойдёт ниже) пыталась заступиться, говорила, что её подруги слезами обливаются над рассказами Габито. Но Габриель Элихио был неумолим:
— Ты такой же фанфарон и фантазёр, как твой дед, который всю жизнь пребывал в выдуманном им мире! Тоже мне, вояка! Он только и жил прошлым! А что, спрашивается, они добились в той Тысячедневной войне, что наделали со страной?!.
Крикнув матери, что очень её любит, саданув дверью, Габриель ушёл из дома. Четырнадцать лет они с отцом не разговаривали. Но отец всё-таки помогал, в частности, по блату устроил в контору переписчиком населения — появляться на работе можно было лишь в дни зарплаты.
Жил Габо у друзей, в борделе мадам Матильды «Койки напрокат», иногда ночевал на письменном столе в редакции газеты «Эль Универсаль», в которой снова стал публиковаться, продолжая сотрудничать и с барранкильским «Эль Эральдо» и писать для «Хроники», но всё реже. Подрабатывал учителем испанского в колледже.
Мадам Матильда познакомила Габриеля с другим своим клиентом — коммерсантом Гильермо Давила, который оказался поклонником Маркеса и ради интереса неожиданно предложил финансировать газету, но с условием, что Габриель станет её главным редактором. Название газете дали странное — «Компримидо», что можно перевести лишь приблизительно: «Спрессованная» или «Таблетка». Сам Гильермо стал директором-администратором восьмиполосной, форматом в двадцать четыре дюйма газеты, выходившей тиражом пятьсот экземпляров и обходившейся коммерсанту в двадцать восемь песо без учёта гонораров главного редактора и единственного автора Гарсия Маркеса (который их так ни разу и не получил).
«„Компримидо“, — гласила передовица первого номера, увидевшего свет 18 сентября 1951 года, — одна из самых маленьких газет на свете. Но питаем надежды, что скоро она станет большой и заметной. Что даёт нам право надеяться? Плачевное состояние колумбийской журналистики. Дефицит бумаги, утлая реклама, мизерные тиражи сыграют нам на руку — малоформатная газета будет иметь успех! Мы приветствуем конкурентов и всю нацию и берём обязательство ежедневно отправлять обществу срочные телеграммы-молнии».
Но пафоса и запала хватило ненадолго — через шесть дней газета прекратила выходить. Чтобы напитаться впечатлениями, новыми характерами и сюжетами, Маркес стал разъезжать по стране, отчасти за счёт своего друга композитора Рафаэля Эскалоны, которого, по его словам, «почему-то называли племянником епископа». Они познакомились весной 1950 года в кафе «Рим», подружились. Способствовало этому многое, в том числе и то, что были почти тёзками, фамилия Эскалоны — Мартинес, полная фамилия Габриеля — Гарсия Мартинес Маркес, и то, что деды у обоих были полковниками и участниками Тысячедневной войны, и то, что Габо знал и исполнял сочинения Эскалоны в жанре валленато (короткие энергичные песни, популярные на побережье Колумбии — меренге, тамборас, пуйяс, пасильо, сонны). «Я был свидетелем рождения многих его песен, — вспоминал годы спустя Гарсия Маркес в беседе с корреспондентом журнала „Коралибе“, где потом было опубликовано интервью под названием Когда я кормился за счёт Эскалоны. — Я убеждён в том, что Рафаэль Эскалона — гений валленато! Это ведь надо — столько мысли, чувств и истин вложить в семь-восемь строк!»
Вдвоём с Эскалоной они объездили все восточные департаменты Колумбии, что очень многое дало писателю. Но эти поездки были позже, после путешествия, в которое Габриель отправился с матерью, — в Аракатаку, чтобы продать дом деда.
25
А то путешествие Гарсия Маркес и много лет спустя, уже на исходе восьмого десятка подводя итоги, назовёт «главным событием своей творческой и жизни вообще». Так что задержимся и послушаем его собственный рассказ из книги «Жить, чтобы рассказывать о жизни», обращая внимание на детали, которые всегда у Маркеса имеют значение:
«Моя мать попросила съездить с ней продать дом. Она приехала в Барранкилью утром и понятия не имела, как меня найти. Стала расспрашивать знакомых, и ей посоветовали заглянуть в книжный магазин „Мундо“ или в соседние кафе, куда я заходил по два раза на дню, чтобы поболтать с друзьями-писателями. „Но будьте осторожны, — предостерегли её, — они совсем чокнутые“. Она появилась ровно в двенадцать. Прошла своим легким шагом между столов с выставленными книгами, остановилась передо мной, глядя мне в глаза с лукавой улыбкой лучших дней, и прежде, чем я успел отреагировать, сказала:
— Я твоя мать.
В ней что-то изменилось, я не сразу её узнал. Это естественно, если учесть, что за свои сорок пять лет она рожала одиннадцать раз, то есть десять лет была беременна и как минимум ещё столько же кормила детей грудью. Она была в трауре по умершей матери, совсем поседела, в глазах, казавшихся из-за бифокальных линз слишком большими для её худого лица, было выражение испуга. Но романская красота, запечатлённая на свадебном портрете, хоть и отмеченная уже аурой осени, сохранилась. Прежде всего, даже не обняв меня, мать сказала в своём обычном церемонном духе:
— Я пришла просить тебя об услуге — съездить со мной продать дом.
Не нужно было объяснять, что за дом, потому что для нас во всём мире существовал один-единственный: старый дедовский дом в Аракатаке, в котором мне посчастливилось родиться, и который я не видел с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Я тогда только бросил факультет права, отучившись шесть семестров, в течение которых в основном читал всё, что попадалось под руку, и подолгу мог наизусть декламировать несравненную поэзию испанского золотого века. Я прочёл все книги, какие мог достать, чтобы изучить технику создания прозы, и уже опубликовал в газетных приложениях шесть рассказов, удостоившихся восторгов моих друзей и внимания некоторых критиков. В следующем месяце мне исполнялось двадцать три, я избежал воинского призыва, дважды знакомился с триппером, регулярно выпивал и каждый день выкуривал по шестьдесят сигарет самого жуткого табака. Я сибаритствовал между Барранкильей и Картахеной, на карибском побережье Колумбии, каким-то образом влача существование на то, что мне платили за ежедневные заметки в „Эль Эральдо“, а это было даже меньше, чем ничего, но прекрасно спал, иногда не один, — там, где меня заставала ночь. Более-менее ясной цели в моей жизни-хаосе не было, мы, несколько неразлучных друзей, просто жили, спорили, намеревались неизвестно на какие средства издавать дерзкий журнал, который Альфонсо Фуенмайор задумал три года назад… Чего было ещё желать?