Страница 58 из 72
Когда в 1920 году Светлов решил вступить добровольцем-стрелком в 1-й Екатеринославский полк, ему не пришлось много блуждать – он просто пересек улицу.
У военкомата шумно – идет призыв. Вспомнилась речь Михаила Аркадьевича на его творческом вечере 27 октября 1963 года, в связи с шестидесятилетием. Он тогда сказал: «Моя биография – это разрушающийся дом, на месте которого будет построен новый…»
Может быть, ему припомнился тогда разрушающийся домик детства, обреченный на снос.
1* Позднее, заполняя анкету, Светлов на вопрос об участии в борьбе с голодом ответит: «Больше голодал, чем помогал голодающим» (ЦГАЛИ).
Марк Соболь
СРЕДИ ВЕСЕЛЬЯ…
ПЕСЕНКА О ПАРУСЕ. Римма Казакова
Меня подвели к Светлову в Доме литераторов в 1956 году. Я была «начинающей», приехала в отпуск в Москву из Хабаровска. Он сказал:
– Ну, прочти стихи. Только покороче.
Я прочла стихотворение из трех строф. Он подумал, пожевал губами.
– А теперь переверни.
– Как?!
– Экая непонятливая! Дурочка моя. Ну, поставь начало в конец, а конец, наоборот, в начало. Поняла?
Я мгновенно «перевернула» стихотворение и опять его прочла.
– Все равно плохо,- грустно сказал Светлов.- Да ты не огорчайся. Ешь конфеты. Конфеты любишь?
Конфеты были большие, в красивых бумажках, я их ненавидела, но ела – не хотелось уходить от него. Потом почему-то все пели, и я тоже. Михаил Аркадьевич сказал:
– Старуха, а это у тебя лучше получается! Может, тебе в хор Пятницкого податься?
Не знаю, как это объяснить, но все это было необидно. Это было правильно. Поэзия – Дело жестокое. Я потом всегда верила Светлову, а когда он хвалил, тем дороже были похвалы.
Он был волшебник. Этому нельзя научиться, но с ним рядом можно было вдруг открыть в себе это, если уж оно было. Я почти никогда не читала Михаилу Аркадьевичу стихов,- мне казалось, что это не самый лучший способ учиться у него. Просто – быть рядом.
Иногда все же стихи читались. Неестественность, насилие над словом его коробили – по лицу было видно, даже если он молчал. Однажды я ему спела песенку о парусе. Он к ней отнесся по-доброму. Мне кажется, я не написала бы этого стихотворения, если бы не знала Светлова. Я посвятила его ему. Может, это один из самых скромных цветов к его памятнику. Но – по праву любви.
М. Светлову
НА ВТОРОЙ АЭРОПОРТОВСКОЙ. Л. Бать
Он шутил, как дышал. Шутки слетали с его губ, как слова приветствий. Наверное, каждый из нас может пожалеть, что не ходил за ним с карандашом и записной книжкой. И сколько же утеряно этих невозвратных блесток ума!
Стоило ему только появиться, еще ничего не сказав, как все начинали улыбаться. И сам он щедро улыбался людям. Просто так, от избытка добрых чувств.
Один только раз я видела его чуть рассерженным. И я была тому виной: я редактировала сборник стихов в переводах с украинского языка, там было несколько его переводов. Просматривая их вместе с ним, я споткнулась об одну, как мне показалось, нескладно звучащую строчку. «Тут нарушен размер», – решила я и начала быстро отстукивать слоги, бормоча стихи. Вдруг я заметила мрачновато-насмешливый взгляд Светлова.
– Э, нет,- сказал он,- так со стихами не обращаются! Это тебе не арифметика!
Он тут же прочитал всю строфу, и поцарапавшая меня строка зазвучала совсем по-иному, легла на свое место, я просто не уловила ее интонационного смысла. Мне до сих пор неловко за проявленную тогда глухоту. А Светлов сердился недолго и даже охотно соглашался с другими моими замечаниями.
Деликатность по отношению к людям была неотъемлемой чертой Светлова, его насмешки не убивали, а вызывали улыбку даже у тех, над кем он подсмеивался. Вспоминаю, что в день его шестидесятилетия я подарила ему модную тогда черную трикотажную рубашку. А когда два месяца спустя его наградили орденом Трудового Красного Знамени, встретив его в тот же день, я сказала:
– Я как раз собиралась тебя поздравить…
Знакомая насмешливая улыбка.
– Ты что, хочешь подарить мне еще одну рубашку?! Так имей в виду, что мне нужны еще и полотенца… Понемногу составится целый гардероб.
Тут кстати вспомнить о его юбилейном дне рождения, на котором я имела счастье присутствовать. Надеюсь, что когда-нибудь на доме № 16 по Второй Аэропортовской, у второго подъезда первого корпуса, будет прибита мемориальная доска с надписью: «В этом доме Михаил Светлов провел последние годы своей жизни». Его однокомнатная квартира сделалась резиновой в день его шестидесятилетия: по неполным подсчетам в ней побывало сто двадцать человек. Правда, они шли конвейером, но были минуты и даже часы, когда набивалось до полусотни сразу. Все были сыты, хотя ни о каком застольном сидении не могло быть и речи. Эта участь постигла лишь некоторых счастливцев. Но блюда с бутербродами и закусками, вазы с фруктами и конфетами, горки чистых тарелок, целая армия стаканов и чашек, батарея бутылок с разными напитками стояли повсюду – на подоконниках, на плите, на шкафу, на полу…
Здесь в этот день могли встретиться писатели разных поколений, люди, давно не видевшие друг друга или никогда вообще не встречавшиеся. И все это шумело, гудело, выкрикивало тосты и поздравления.
У дверей я столкнулась со Смеляковым. В передней, где столпилось множество людей, сияли огромные черные глаза Вероники Тушновой. Она собиралась, видимо, уходить, но ее за руку тянул обратно в кухню Марк Соболь; там в углу, светясь кудрявой сединой, что-то смешное рассказывал Г. Рыклин. В другом углу раздавался басовитый, полный неумирающего комсомольского задора голос Марка Колосова.