Охотничьи тропы

Но не все птицы летели молча. Изредка на большой высоте пролетали запоздавшие табуны гусей. Этим птицам скучно проделывать большой путь молча и они всю дорогу болтают — га-га-га… га-га-га… Не менее болтливы стаи шилохвости. Самочки, окруженные многочисленными кавалерами, не прекращают трескучей беседы и в полете.

А из камышей озера неслось тоскливое: — тюнь… тюнь… тюнь… Там перекликались растерявшиеся во время перелета лысухи.

Летели птицы, летело время, я не замечал ни усталости, ни желания уснуть и, вероятно, простоял бы у избушки до восхода солнца, если бы не вышел Кирилыч.

— Ты что же не спишь?.. — спросил он приглушенным басом, точно боясь потревожить кого-то. — Все равно ничего не видно. Вот уж рассветет, тогда мы посмотрим какие такие они там…

— Да ты только послушай, Кирилыч, — говорю я, — что только творится в небе…

Он еще что-то бунчит под нос, прислушивается, потом начинает перечислять птиц:

— Гогли полетели… ишь звонят во все колокольцы… — Кирилыч отмечает полет кряковых, свиязей, шилохвости и наконец чирков. — Пойдем, однако, чайку изопьем, а то скоро на места…

Чай пили торопливо и еще до рассвета ушли к своим скрадкам.

За ночь на моей полынье прибавилась вода. Я вброд поставил четыре чучела: пару гоголей и пару голубой чернети; я знал, что голубая чернеть идет в наших местах всегда позднее, но чучела поставил для количества.

В камышах у скрада была вода. Я забрался в лодку, закрыл вход камышом и затих.

Над озером все еще продолжался шумливый полет птиц.

С наступлением рассвета в полях запели жаворонки, в камышах запикали на разные голоса мухоловки, трясогузки, зорянки, камышевки — их было так много, что, казалось, само озеро поет в бесчисленные тростниковые дудочки.

Моя первая охотничья заря началась с того, что я увидел лысуху. Черная как галка, с белой кокардой на лбу, она осторожно выглянула из камыша на мою полынью — там плавало нечто похожее на птиц, но слева горка вздыбленного камыша ей не внушала доверия, и она торопливо побежала по льду, широко размахивая своими длинными тонкими ногами. Мне даже весело стало от ее смешного бега. Добежала до камыша и как челнок нырнула в густую заросль.

Наконец, небо порозовело, и я увидел первые стаи птиц. Они летели высоко, уже видели солнце и, может быть, радовались его появлению, потому что шумно разговаривали между собой.

Где-то в стороне Кирилыча громко свистел самец свиязь. Это очень тоскующая птица. В ночном ли перелете отбилась его самка, или неразумный охотник свалил ее своим выстрелом, но самец теперь долго будет летать одиноко и звать свою подругу.

Пара кряковых, недалеко, но вне выстрела, обходит меня.

— Пшак… пшак… — шавкает селезень, косясь на ворох камыша, — как бы здесь не выстрелили… — словно говорит он.

Я высовываюсь из скрада, еще раз осматриваю свое сооружение и быстро прячусь. На меня идет большой табун гоголей; серебряный звон их крыльев стихает и с нарастающим шумом птицы падают к моим чучелам. Быстро, пока птицы не разглядели обмана, я делаю мои первые выстрелы.

Еще не замерло эхо вдали, как прогремела берданка Кирилыча.

— Браво, старина!.. — говорю я про себя. — Действуй!..

Взошло солнце. Наши выстрелы вспугнули присевшую на отдых по заберегам птицу, и теперь над озером колыхался сплошной звон. Птицы носились из конца в конец. Точно тяжелые самолеты проносились надо мной гагаучи, крохали; с тоскливым криком кружились чайки и мартыны, играли чибисы, кувыркаясь в воздухе и сверкая белоснежными подкрылками, трубили бекасы, звал своих сородичей кулик-Авдотка, а с недосягаемой высоты неслось бодрое и радостное:

— Крлу-у-у!.. Крлу-у-у-у..

Треугольник журавлей тянул к северу и, казалось, поздравлял всех живущих с наступившим утром.

Я долго наблюдал за перелетом, слушал голоса птиц, пока не заметил, что берданка Кирилыча замолчала.

Я собрал свою добычу и отправился к избушке.

Под навесом, на крюке, висели две большие связки гоголей — добыча старика. Я поздравил его с удачной зорей, а он, улыбаясь, подморгнул:

— Значит, у старика еще не совсем попортились гляделки и руки не потеряли крепость… Мы себя еще покажем! Подожди, вот красноголовик придет, не то еще будет… А станционные охотники зорю проспали… Да какую зорю!.. Засони!..

…Днем в избушке стало тесно от гостей. Явились не только станционные охотники, но и приехали из отдаленных районов. Более нетерпеливые, сбросив сумки, пустились вокруг озера…

Кирилыч старался услужить всем. Наши тихие беседы кончились, я был полон живых незабываемых впечатлений, нужно было ехать домой.

Я шел знакомыми полями, а надо мной все летели и летели стаи птиц к далеким и родным местам.

Александр Куликов

НА УЕНЬ-РЕКЕ

Ночью кто-то сбросил с крыши стекляшки в водосточную трубу. Было слышно, как они с шумом скатываются вниз. Потом, под самым окном, раздался тонкий мелодичный звон.

Это льдинка скатилась по трубе: днем была первая весенняя капель.

Я выхожу на улицу. У водостока, на застывшей луже, в лунном свете лежат льдинки. Беру одну и несу в комнату. На настольном стекле скоро появляется капелька прозрачной воды. Льдинка тает. И вот уже нет ее. Маленькая лужица расплылась по стеклу и приняла, как будто, очень знакомые очертания. Ну, конечно, это большой полой на реке Уень! Вот зимниковский борок, дальше — бор Чуманка, а тут — наш весенний стан.

Я размечтался, и до рассвета слышались мне крики пролетных утиных стай, а перед глазами лежали бескрайние полые воды любимых охотничьих мест. Так и прошла ночь.

Вечером пришел друг и, здороваясь, сказал:

— Сегодня видел коршуна. Прошел на север.

Зашел «на огонек» еще один товарищ по охоте, и весь вечер мы провели в разговорах о предстоящей поездке, о прошлых веснах.

На столе ветка тополя распустила яркозеленые липкие листья, цветет черемуха. Мы вспоминаем: возле нашего стана растет куст черемухи. К последним дням охоты он одевается в белый пахучий наряд.

Охотничьи разговоры бесконечны. Который раз мы вспоминаем то или иное событие, происшедшее на охоте. И никогда оно не теряет своей прелести.

От первой весенней капели до выезда на охоту срок порядочный. Весна продолжает свой шумный ход. Уже не замерзает по ночам вода.

Вот прилетели скворцы. Начинаются сборы на охоту. Пора. Ночами слышен в темном небе звенящий полет утиных стай. Слух охотника уловит многое в этом незримом ночном движении птиц. Вот прошла стайка чирков-трескунков. Прозвенели крыльями гоголи. «На север, на север»… — переговариваются между собой гости далекого юга.

Мы часто ходим днем на берег Оби. Сидим на бревнах, курим.

— Смотри, — говорит друг, — вон табунок крякашей идет.

Птицы летят за рекой. Мы следим за ними, пока они не скроются в далекой весенней дымке.

Синяя, с вздувшимся льдом, лежит перед нами Обь. В широких заберегах плавают, шурша, льдины. Синие кристаллики льда откалываются от них, с тихим звоном падают в воду.

Третий день ледяные поля уходят на север, и вот уже только серединой реки плывут одинокие льдины. Веселые пароходные гудки доносятся из затона. Много охотников отправилось на лодках вслед за льдом. Счастливцы!

Наконец и наши сборы закончены. В комнате свалено имущество трех охотников. Мешки, сумки, полушубки, ящики с патронами, — ну, точно переселенцы какие перед отъездом!

И вот наступает долгожданный день, о котором не раз мечталось в долгую зиму. Пароход отваливает от пристани и капитан каким-то особенно радостным и даже как будто торжественным голосом звучно кричит в переговорную трубу: «Полный, вперед!..»

Весна… «Божественная сибирская весна», — как назвал ее в одном из своих писем Сергей Миронович Киров. Тесно стало Оби. На низких местах вода уже выплеснулась за берега, разливается по лугам. Покрылись водой многочисленные острова на Оби; вспугнутые пароходом поднимаются с реки табуны уток и, отлетев, садятся вновь на залитую весенним солнцем ширь Оби. Зоркие глаза охотников следят за полетом птиц. Вон далеко, над заобской поймой, идет большой табун. — Шилохвость, — слышится голос в группе охотников. Мы с другом тоже следим за табуном. Красивая, осторожная птица, и мы знаем, что встретимся с ней на большом зимниковском полое, над которым проходит ее постоянный путь на север.