Вандемьер

Когда пан Дзекановский дошел до этого места, то есть не дочитал и до середины, в дверь ворвался высокий остроносый молодой человек, поздоровался за руку с профессором и его гостем и быстро заговорил по-польски. Профессор, озабоченно выслушав юношу, быстро отнесся к досадовавшему из-за прерванного диалога Композитору:

— Пшепрашам, извините, мне надо уходить. Мне нравится, что здесь написано, но я не один принимаю решения, у нас коллегия, мы обсудим и сообщим вам. Он протянул визитную карточку.

— Когда мне обратиться?

— Недели через две.

— Спасибо, пан Дзекановский!

Ну что же, еще одна зацепка. Если, о чем страшно подумать, опубликуют, то, может быть, будет какой-то гонорар? Ох как кстати был бы он сейчас!

Он не забыл нанести еще один немаловажный визит. Во время своих хождений по аллее Ерузалимски — центральной улице, выходящей к вокзалу, он приметил вывеску «Канадиан Эйрлайнз», авиакомпании, услугами которой, как предполагал наш путник, он должен будет непременно воспользоваться. Войдя в помещение «Канадиан Эйрлайнз», Композитор попросил справку о стоимости билета до Канады.

— What city?[6] — спросил розоволицый господин в синем пиджаке.

— Торонто.

Розоволицый взял небольшую бумажку и написал на ней: семьсот восемнадцать долларов США.

— Thank you![7]

У него этих самых долларов имелось шесть с половиной сотен, но было еще золото, хорошие японские часы с калькулятором, собственно калькулятор, новый костюм, обувь и еще кое-что по мелочи. Все это тянуло на требуемую сумму, но нужно было еще и жить! Как заработать?

К пяти часам вечера он вошел в здание Центрального вокзала, где стоял неприятный специфический запах.

Помещение было огромное и холодное. На втором этаже имелись места для сидения. Композитор занял одно из них, с краю.

Рядом располагались советские туристы и польские бомжи.

Сумерки между тем сгущались, становилось холоднее. В течение всей ночи Композитору лишь очень ненадолго пришлось забыться в полудреме. Несколько раз он вынужден был вставать и согреваться энергичными движениями. Ранним утром уборщики стали сгребать накопившийся мусор, и всех сидевших попросили выйти.

Трое последующих суток он просуществовал, подобно бледной тени, отчаянно мерзнув по ночам, прыгая, чтобы согреться, жуя ватрушки в привокзальном буфете и запивая их чаем. Днем он немного бродил по окрестностям, но его раздражал вид жующих и веселых торгашей-туристов. Респектабельный вид он потерял. Бриться в привокзальном туалете не было никакого желания, он сильно зарос, а глаза стали излучать голодный блеск.

К семи вечера он подошел к отелю «Форум», где собирались квартиросдатчики. Они вели себя осторожно, опасаясь полиции. Композитор остановился и приступил к анализу рынка.

— Какая цена, пани?

— Сто тысчонцев.

— Пани, у меня нет столько денег, я дам вам пятьдесят и еще вот это. — Он извлек из сумки банку мясного рагу.

— А что это такое?

— Мясо.

Немного поломавшись, старушка согласилась. Она повела Композитора к трамвайной остановке.

Жила одна в квартире, муж, видимо, умер. В жилище была идеальная чистота. Нашему другу предназначалась небольшая ухоженная комната, в которой стояла кровать с белоснежным бельем.

— Деньги, деньги мне. — Старушка жестом показала, кому надо давать деньги. Композитор прошел на кухню. Старушка попросила паспорт. Композитор молча выполнил требование. Хозяйка деловито вписала паспортные данные гостя к себе в блокнот. Наш небритый друг протянул ей бумажку в 50 тысяч злотых, банку рагу и оставшуюся часть батона копченой колбасы. Колбасу она вернула.

На следующий день снял номер в дешевом отеле, принадлежавшем Спортивной Академии.

«Держаться, держаться и держаться!»

В турнире выступил неплохо, но заработал всего одиннадцать долларов.

Проходят недели, на дворе февраль. Дзекановский ничего печатать не будет, но прямого «нет» не говорит, водит за нос. Пусть остаются иллюзии!

Держаться, держаться и держаться!

Глава III

СМЕРТЬ

В последний раз у жены был какой-то срывающийся голос. Просила часто не звонить, чтобы не тратить денег. Звонок — 4 доллара. Откуда ждать прибылей? Проходя по центральным улицам, он слышал ту пронзительную оркестровую музыку, которой встретила его Варшава в первый день. Иногда он останавливался около киосков, торгующих кассетами, и подолгу наблюдал за движущимися фигурками игрушечных музыкантов.

Пора заняться пополнением кошелька! К продаже предназначались: костюм, туфли, золотая цепочка и золотое кольцо-печатка, японские часы, новые сорочки и еще всякая мелочь. Созрела мысль сдать в химчистку светлый пуховик, продать его, а взамен купить что-то полегче, например, джинсовую куртку на меху. Весна не за горами, мысль показалась удачной. За сто семьдесят тысяч он купил турецкую джинсовую куртку и отнес пуховик в химчистку. Долларов восемьдесят он рассчитывал заработать, правда, получилось только пятьдесят. Продажа заняла немало времени.

Держаться, держаться и держаться!

В глазах его по-прежнему упорство и выдержка, но с примесью обреченности и отчаяния. Одет он в тот же элегантный костюм и модные ботинки. При этом на нем стандартная джинсовая роба. Он без шапки, что небезопасно на морозе. На руках теплые дорогие перчатки, плохо гармонирующие с курточкой.

Прошло почти два месяца польских гастролей. По аллее Ерузалимски медленно бредет изможденный странник, в бумажнике которого лежит семь сотен долларов. Он идет в направлении моста через Вислу. Перед мостом он поворачивает влево и спускается по ступенькам вниз. Добирается до отеля «Дом научителя» и, войдя в вестибюль, справляется у портье, нет ли почты для бывшего обитателя номера 313. Получив в очередной раз отрицательный ответ, он движется в направлении Спортивной Академии.

Шахматы и философия не принесли ему доходов, если не считать несчастных одиннадцати долларов гонорара. Что делать?

Вдруг захотелось взять бумагу и авторучку. Все оформлялось сразу, исправлений он не делал. Цитаты великих возникали в памяти с ясностью, не вызывавшей сомнений в их точности. Некоторые мысли родились давно, но что-то возникало и по ходу письма.

Современному человеку бывает весьма сложно ориентироваться в океане массовой культуры, агрессивной и упрощенческой. Массовая культура, потерявшая религиозность, срастается с цивилизацией и уже ничем от нее не отличается. 

Культура жертвует, цивилизация потребляет. Эта тема совершенно пронзительно звучит в «Жертвоприношении» Андрея Тарковского. Культура имеет страдающую душу, цивилизация хладнокровна. 

Культура — чудо, созданное руками человека, цивилизация легко тиражируется и воспроизводится. Уникальность, духовность и символизм культуры противостоит типажности, потребительству и приземленному «здравому смыслу» цивилизации. 

Цивилизация устремлена в будущее, она — синоним самого прогресса, диалектики бытия. Ее цель — бессмысленное количество, она свободна, как свободен бесконечный одномерный ряд чисел. 

Хрупкая культура в противовес футуристичной цивилизации не имеет сиюминутной или конечной цели, ибо она пытается «созерцать вечность». (Бердяев). 

Культура несет в себе добро и любовь. Религиозность культуры предполагает наличие религиозного начала и в нравственных заповедях, и в любви. Но если признание тесной соприкасаемости нравственности и религии является общим местом для многих философов, то признание любви религиозным чувством мы встретим разве что у Фейербаха, хотя уйти от чисто биологического понимания любви мы сможем лишь таким способом. Любовь к одному человеку из 5 миллиардов живущих на Земле — явление уникальное во Вселенной. Нельзя без религиозного чувства любить одного из пяти миллиардов, мало отличающегося от остальных.

Человек ставит перед собой цели, которые ему не нужны. Человеку нужен другой человек. (С. Лем).

Но может ли сам человек быть целью? Схоронили одного, второго, третьего. Не является ли это постоянной трагедией, кладбищенской философией (о. Сергий Булгаков)? Может быть, потому Наполеон и воскликнул в беседе с Меттернихом: «Для такого, как я, миллион душ — ничто!»?

Измена трагична, но религиозное самоограничение духа — также не лучшее его состояние. Трагична как религиозная любовь, так и измена. Трагичны обе ситуации. Аристотель: мир — произведение искусства и произведение поистине трагическое.

Без любви человек не ценит красоту. Без любви человек не ценит свободу. Достоевский понимал свободу в связи с долгом. Человеку хочется закабалиться. Пойдя в кабалу, он затем либо перестает быть человеком (измена — человек духовный умирает, остается биологический), либо остается рабом. Но это рабство можно воспринимать как прекрасное рабство.

Без любви нет красоты, нет ощущения единства мира, ощущения свободы, как блага. Есть только индивидуализм, самость и нелепое существование в пространстве и во времени.

Жизнь — трагедия. А смерть? Бесконечная жизнь была бы еще большей трагедией (Николай Трубников). Смерть прекращает страдания. Люди смотрят на смерть, как на горе. Преждевременная, насильственная смерть — горе. Но естественная смерть — благодать. Это — конец страданиям. Это — момент мировой гармонии.

Мыльный пузырь. Разноцветный и прозрачный. Чтобы его запустить, необходимо усилие. Здесь сущность (которую мы не знаем), существование, цель, акт, гармония, красота, любовь, свобода — в пространстве и во времени. Он лопается. В этом вся жизнь. Трагедия. Смерть. Благодать.

Всякое определение условно. Для абсолютно невозможно подобрать определения. Свобода! Что про нее еще скажешь? Любовь! Что еще? Красота!

Мы живем во времени лавинообразной экспансии цивилизации против культуры. Цивилизация самоуверенна и надменна, культура полна сомнений и невысказанных желаний. Шагреневая кожа культуры неумолимо сжимается под действием кинетической энергии цивилизации, не имеющей пределов развития в отношении цели и свободы.

Цивилизация — однопорядковая величина со свободой и целью, культура — родня свободе, но антагонист необходимости.

Сегодня закат Европы Шпенглера представляется частным случаем против вероятной гибели культуры в столкновении с царством необходимости и губительной целенаправленности.

«Культура не развивается бесконечно, она несет в себе семя смерти. В ней заключены начала, которые неотвратимо влекут ее к цивилизации» (Бердяев).

Отвергая вариант полного уничтожения культуры разрастающейся цивилизацией, мы приходим к некоему балансу: прекратить количественное развитие, перекачку богатства из органичных форм в искусственные при известном постоянстве культуры. Но естественный и скорый рост населения, чему цивилизация немало способствует, заставляет формулировать глобальные цели управления и регулирования.

Круг замыкается. Конец истории не по Фукуяме.

6

Какой город? (англ.)

7

Спасибо (англ.)