Я ухожу

Прибыв в Тулузу глубокой ночью, Баумгартнер высаживает девицу у вокзала, не зажигая света и отвернувшись, пока она расстегивает ремень, вылезает из машины и дважды почти неслышно благодарит его. Баумгартнер не спешит отъезжать; он следит за ней в зеркало заднего вида; женщина, не оборачиваясь, идет к вокзальному буфету. Поскольку вокруг стоит кромешная тьма, а девица, явно сбрендившая, ни разу не взглянула ему в лицо, остается надеяться, что она его не признала. В последующие дни Баумгартнер продолжает странствовать. Он познает меланхолическую печаль дорожных ресторанов, зябкие пробуждения в холодных гостиничных номерах, тишь и запустение сельских дорог и грохот строек, горечь невозможных влечений. И это длится еще около двух недель, по истечении которых, где-то к середине сентября, Баумгартнер обнаруживает, что за ним следят.

29

В продолжение тех же двух недель Элен заходила, притом довольно часто, раз в два-три дня, в галерею Феррера. Она являлась сюда, как и в больницу, то утром, то днем, не задерживаясь больше, чем на час, и Феррер, как в больнице, встречал ее вежливо, но сдержанно, с отменной учтивостью и старательными улыбками, словно имел дело с нервной обидчивой родственницей.

Даже его длинный рассказ о недавних бедах не помог их сближению. Элен выслушала его более чем спокойно: ни восторгов перед северными подвигами Феррера, ни сочувствия (или хотя бы насмешки) по поводу грустного финала этой эпопеи. Она не повторила своего предложения помогать Ферреру в галерее, но явно не из-за его нынешней бедности. В общем, их отношения развивались довольно-таки туго; им постоянно приходилось искать темы для беседы, не всегда находя их и то и дело впадая в длительное молчание. Не думайте, что молчание так уж тягостно, — иногда оно бывает вполне приятным. Сопровождаемое нужным взглядом или улыбкой, оно может дать прекрасные и самые неожиданные результаты — пробудить бурные чувства, обещать зыбкие, но светлые перспективы, подарить изысканнейшие нюансы отношений, сподвигнуть на решительные действия. Увы! — это был не тот случай: данное молчание выливалось в неловкие, вязкие, натужные паузы, тяжелые, как глина, липнущая к подметкам. Словом, истинное мучение. Элен стала наведываться в галерею все реже и реже; затем ее визиты почти прекратились.

Вначале Феррер, конечно же, радовался отсутствию Элен и, конечно же, довольно скоро начал им тяготиться, чего никак не ожидал от себя; он с удивлением обнаружил, что скучает по ней, и частенько — якобы невзначай — выглядывал на улицу: ведь она не оставила ни своего адреса, ни телефона, по той простой причине, что он, дурак, не догадался попросить ее об этом. И вот уже наступает утро понедельника, а понедельник, как известно, день тяжелый: сорванные сделки, хмурая погода, мутный воздух и грязные тротуары, словом, все не ладится, и податься некуда, и на душе гнусно, как в воскресенье, у которого есть хотя бы то оправдание, что это выходной. Разрозненные стайки пешеходов, торопившихся к единственному дежурному универсаму, перебегали улицу в самых неподходящих местах, и настроение у Феррера было такое же мерзопакостное, как тошнючий цвет вывески универсама или подъемных кранов на соседней стройке. Поэтому он весьма круто обошелся со Спонтини, который явился в одиннадцать утра, дабы возобновить торговлю по поводу процентов.

Едва тот успел заговорить, как Феррер прервал его: «Послушай, раз так, я буду откровенен. Ты совершенно обленился и топчешься на месте, вот так-то. Между нами говоря, все, что ты делаешь в последнее время, мне совершенно не интересно». — «Что это значит?» — обеспокоился Спонтини. «Это значит, что ты существуешь отнюдь не потому, что тебе удалось загнать свои творения двум центрам искусств и трем любителям, — отвечал Феррер. — Это значит, что для меня ты — ноль без палочки. Вот когда у тебя появятся регулярные покупатели за границей, можно будет говорить о том, что карьера твоя состоялась. И еще это значит, что если ты не доволен, то можешь закрыть дверь с той стороны».

Выходя из упомянутой двери, Спонтини столкнулся на пороге с каким-то субъектом лет тридцати, в джинсах и куртке, то есть в костюме, который художники в наши дни не носят, а коллекционеры — тем более; скорее он походил на молодого офицера полиции и, кстати, таковым и являлся. «Надеюсь, вы меня помните, — сказал Сюпен. — Я из уголовной полиции. Пришел по поводу вашего заявления».

Если не входить в технические подробности, ситуация, по словам Сюпена, сводилась к двум новостям — хорошей и плохой. «Я начну с плохой, — сказал Сюпен. — Электронные исследования отпечатков, взятых в галерее, ничего интересного не дали». Хорошая же новость состояла в том, что полиция случайно обнаружила труп, видимо, сначала замороженный, а потом размороженный и неважно сохранившийся, и нашла у него в карманах, помимо бумажных платков, использованных, скомканных и засохших, как ненужный обмылок, клочок бумаги с номером машины. Исследовав этот номер, полиция заключила, что «фиат», которому он принадлежит, имеет некоторое отношение к грабежу у Феррера. Машину разыскивают. Такова нынешняя ситуация.

У Феррера мгновенно улучшилось настроение. Вдобавок, к концу дня, перед самым закрытием галереи, к нему пришел молодой скульптор по имени Корде. Он представил Ферреру планы, наброски, макеты и смету по изготовлению своих скульптур. К несчастью, для этого ему не хватало самой малости — денег. «Да это прекрасно! — воскликнул Феррер. — Просто прекрасно! Мне очень нравится. Давайте-ка устроим вам выставку». — «Не может быть!» — изумился тот. «Ну да, выставку, почему бы и нет! А если все сойдет удачно, то и вторую». — «Значит, можно подписывать контракт?» — разбежался было Корде. «Спокойно, спокойно, — осадил его Феррер. — Контракты так просто не подписываются. Зайдите-ка послезавтра».

30

Как известно, Шенгенские соглашения, вошедшие в силу в 1995 году, установили возможность свободного пересечения границ для граждан стран — участниц договора. Отмена контроля внутри Шенгенского пространства и введение усиленных проверок на внешних его рубежах позволили богачам со всеми удобствами ездить к другим богачам и одновременно стали барьером для простых людей, уподобив их нищим эмигрантам, отчего они пуще прежнего осознали свое бедственное положение. Разумеется, никто не отменял таможенный досмотр, который возбраняет какому-нибудь чужаку безнаказанно ввозить и вывозить все, что угодно, однако и эти могут теперь ездить туда-сюда, не дожидаясь часами на границе отказа в штампе. Именно к такому переезду и готовится нынче Баумгартнер.

Он досконально обследовал юго-запад Франции, со всеми его экомузеями, достопримечательностями, панорамами, обзорами, и этот сектор страны, расположенный в левом нижнем уголке карты, больше не представлял для него никакой тайны. Последнее время он держался как можно ближе к южной границе, не удаляясь от нее более чем на час езды, словно нелегальный пассажир на борту дырявого пакетбота, предусмотрительно скрывающийся возле спасательной шлюпки или пожарного шланга.

Теперь Баумгартнер уже не сомневался, что пора уносить ноги: достаточно было того, что последние три дня ему ежедневно мозолил глаза один и тот же мотоциклист в красном комбинезоне и красном же шлеме. Впервые он приметил этого типа издали, в зеркальце заднего вида, на департаментском шоссе, вьющемся среди гор; мотоциклист то исчезал, то вновь появлялся из-за очередного крутого поворота. Второй раз он засек его у пункта дорожной платы, рядом с двумя полицейскими в черном, на мотоциклах; похоже, это был тот самый, он стоял, опершись на свою машину, и жевал бутерброд, не снимая шлема, что как будто не мешало активной работе его челюстей. Третий раз Баумгартнер столкнулся с ним на национальном шоссе, возле телефонной будки Службы спасения: похоже, у него забарахлил мотоцикл. Проезжая мимо, Баумгартнер постарался как можно сильнее обдать его грязью из ближайшей глубокой лужи и злорадно захихикал, когда тот вздрогнул под фонтаном мутной воды. Правда, он с некоторым разочарованием отметил, что мотоциклист не погрозил ему вслед кулаком.