Страница 22 из 22
А я думал то, что какой он умный, а я и не сообразил. И Буля, конечно, что-то имела в виду, она бы не стала писать просто так, что придёт в голову, и почему я её не спросил, а теперь я никогда не узнаю.
— А может быть, новая земля — это то, что ты открыл древних киммерийцев, то бишь, ты считал генуэзцев? Дворец сей я узнаю, и обрыв как раз подходит, вот конь…
Тут я, ни слова не говоря, выскочил из комнаты, и принёс из сарайчика клетку с Морисом, и выпустил его на стол.
— Ну что ж! — сказал Александр Григорьевич. — Так я и думал, конь в яблоках весь. А где же принцесса?
— Она уехала на Урал.
И как-то так он это спросил не просто, я сразу понял, что у него что-то такое на уме.
— Ну, насколько я знаю географию, Урал ведь на нашей планете и даже, кажется, в пределах нашего государства. А? Письма туда доходят?
— Нет, не доходят. Я не могу ей писать. Я её предал.
Александр Григорьевич ничего не стал спрашивать, а только стал ходить туда-сюда вдоль кровати, и его рыжая шевелюра почти что подметала потолок. И вдруг он остановился сразу, ещё посмотрел на картину и сказал:
— А знаешь что, тёзка! Как я это сразу не понял? Ведь эта картина не только о том, что было, а и о том, что будет.
— Как это?
— А вот так, очень просто!
Александр Григорьевич схватил табуретку и сел на неё верхом, как великан на ослика.
— Вот смотри. — И он растопырил свои великаньи пальцы. — Родной дом есть. Конь в яблоках? Есть! Новая земля есть, ты открыл новую землю. Но кто сказал, что новые земли обязательно открывать только на поверхности, их можно открывать и в глубине. Ведь так? Всё сходится. Одно только не сходится. Здесь сказано: не новую землю, а новые земли — ясно тебе? Раз всё остальное сходится, значит, и это сойдётся. Когда-нибудь ты откроешь ещё новые земли, но это не обязательно должна быть земля древних киммерийцев или генуэзцев и вообще не обязательно должно быть так, как было сейчас, ты понимаешь меня, тёзка? Может, ты откроешь эти новые земли даже и вовсе не на земле и не в земле, а, скажем, в себе, а может, в людях, ведь открыл же ты сейчас что-то новое в своей бабушке, так? Ясно только, что тогда всё сбудется точно, как здесь нарисовано. Тогда, тогда, когда ты ещё и ещё откроешь новые земли. Но, наверное, это будет не так быстро и не так легко, — ты заметил, как потрёпаны паруса на картине и какое усталое лицо у капитана?
Я сидел, и молчал, и чувствовал, что ещё не всё понимаю, но что-то до меня доходит, что-то там во мне ворочается. Я пережил один раз похожее, когда всё, что случилось со мной в больнице, представил себе заново. Как ходила ко мне Буля в больницу, и как ей было трудно, и как она страдала из-за Борьки, а всё из-за того, чтоб я поправился. И вроде бы мы с Булей всегда были заодно, а не понимал я тогда ничегошеньки. А теперь вот второй раз уже со мной такое происходит. Я ведь думал, что знаю свою Булю до последнего седого волосочка, а выходит, что совсем-то я не всё знал. Сколько она обо мне думала, и может, наперёд уже догадывалась, что я докопаюсь до этих самых киммерийцев или ещё чего. Верила она в меня, это точно. А может, и про Джоанну тоже всё знала? Выходит, Буля-то знала гораздо больше, чем я думал.
Первый раз я понял тогда про Булю, сам по себе, после того, как Буле стало плохо, а теперь потому, что мне Александр Григорьевич разгадал картину.
Но, может, так и ещё будет, и ещё, и ещё. И может, я ещё много чего нового буду находить в Буле, хоть она уже умерла.
И потом ещё совсем другое. Я так и не всегда понимал, когда Александр Григорьевич говорил всерьёз, а когда нет. Правда, он считает, что я ещё встречусь с Джоанной?..
Уехали археологи. И началась у нас новая жизнь. Совсем, совсем другая жизнь. Утром мы вставали, а Ксения Ивановна раньше нас с отцом, она кипятила чайник и делала всем бутерброды. Потом мы все расходились: я в школу, а отец с Ксенией Ивановной уезжали на рабочем автобусе на завод. Дел домашних почему-то почти не стало. Только получу хлеб по карточкам, за водой схожу, да не как раньше, а всего раз: ведь поливать-то не надо было. А вечером к приезду отца и Ксении Ивановны я кипятил чайник. Вот и все дела. Ну, ещё днём сварю себе чего-нибудь — картошку или кашу кукурузную.
После того как уехали археологи, я снова стал ходить в горы. Брал с собой клетку с Морисом и забирался чёрт те куда. Иногда даже там уроки учил, устные, конечно. Если бывали ясные денёчки, я залезал в свою пещеру и смотрел вниз на море. Море казалось таким тёплым, таким летним. Смотрел, как рыбаки сети снимают с кольев, как пароходы идут. Иногда задумаюсь — и мне какая-нибудь лодка покажется вдруг парусником с белыми парусами, а на носу стоит капитан в бархатной куртке, в шляпе с пером и трубку курит. И мы подплываем, и нас встречает много-много лодок, все нас приветствуют, кричат «ура», а на берегу стоит Джоанна и держит под уздцы прекрасного коня в яблоках.
Если когда-нибудь случайно вспомню про больницу, мне не по себе становилось. Как я ни видел тогда, ничегошеньки я не видел и не понимал!..
Как-то я написал письмо Александру Григорьевичу и теперь занимался тем, что высчитывал, через сколько дней может прийти от него ответ. Я считал: моё письмо ну пусть шесть дней — то да сё, пока получит, пока прочитает, пока соберётся ответить, хоть он долго не будет собираться, — и обратно шесть дней. И я прикидывал, какого числа я могу получить от него письмо. Хотя я себе и говорил, что раньше и быть не может, всё-таки дня за три до высчитанного срока начал подлавливать почтальона Таню и спрашивать её, нет ли мне письма.
И один раз в совсем даже нежданный день почтальон Таня окликнула меня на дороге:
— Эй, Саша, тебе извещение на бандероль!
Я схватил извещение и сначала никак не мог понять, от кого это. А Таня мне говорит:
— Да куда ты там смотришь? Это же фамилия контролёра на почте. А бандероль из Москвы, с тебя магарыч.
В школе я все уроки думал, от кого же это, хотя наверняка это от Александра Григорьевича, а сначала я подумал, что от Джоанны, но раз из Москвы, то от Александра Григорьевича. И после школы я побежал сразу на почту и ужасно волновался: а вдруг мне не выдадут, тут же надо написать номер паспорта, а у меня не только номера, но и паспорта нет?
Но мне выдали — я заполнил только свой адрес и расписался. Тут же разрезал бритвой бечёвку и развернул бумагу — передо мной был «Джек-Соломинка». Я обалдел, но нет, это была не та, не Джоаннина книжка, это была другая, в новенькой совсем обложке — конечно, это подарок Александра Григорьевича. Я открыл книжку, и на первом листе шла размашистая надпись:
«Открывателю новых земель Александру Кубову» — и стояла подпись Александра Григорьевича.
Была и ещё одна книжка: «История Древней Греции». Та была без надписи.
Я взял книжки и пошёл. Когда я уже открывал дверь, мне крикнули:
— Эй, парень! А кто бумагу будет за тобой убирать?
Я вернулся и сунул бумагу и бечёвки в корзину. Книги я не положил в портфель. Портфель я нёс в одной руке, а книги — в другой, и всё время смотрел на них, и открывал носом обложку «Джека», и снова читал надпись.
Было уже холодно, лужи на дороге затянулись тонкой ледяной коркой — я наступал на неё, и она сразу разбивалась как стекло.
Я шёл и думал.
Будет весна, и приедет Александр Григорьевич, и мы будем копать, и теперь-то я буду уже настоящий профессионал, а потом ещё лето и ещё лето, а потом настанет лето, когда я поеду в Москву и буду поступать в университет на истфак, отделение археологии.
Буля! Помнишь, как ты жалела, что я не умею ни рисовать, ни петь, ни играть на гитаре, но, знаешь, мне это не понадобилось. Ты так порадовалась бы за меня, Буля! Неужели ты никогда ничего обо всём этом не узнаешь?
Ну, подай мне какой-нибудь знак, Буля, как тогда, когда ты сжала мне руку…