На аптекарском острове

Я спрыгнул с парапета и, посмотрев на проходивший буксир, сказал:

— А знаешь, зачем я в Ботанический ходил? Субтропики хотел посмотреть. А то Ленка все время твердит: «До чего же у вас холодно и сыро. И почему Ленинград не субтропики. Как в Греции». Схожу, думаю, узнаю, что за субтропики такие.

— Правильно сделал, — сказал Клочик. — Я тоже схожу. Жаль, конечно, что бананы там не растут. А теперь скажи мне: как ты относишься к трубе?

— К трубе? К какой еще трубе?

— Не к печной же. К музыкальной, конечно.

— Положительно отношусь. А что?

— Понимаешь, раз ты говоришь, что я влюбился…

— Как это я?! Это ты говоришь, что ты влюбился.

— Ну, неважно. Так вот. Раз такая история, завтра идем записываться в духовой оркестр. Надо научиться играть на трубе. У нас в Доме пионеров такой кружок есть, я узнавал.

— Оригинально мыслишь, — сказал я. — А почему бы не переплыть Атлантический океан в корыте? Или, еще лучше, вскарабкаться на Казбек на ходулях?

— Потом будешь острить, — сказал Клочик. — Ты просто не понимаешь, что такое музыка. Это ж колоссальная вещь! Другой раз смотришь какое-нибудь кино. И вдруг как музыка трагическая заиграет, так сразу тебе ясно, что дело дрянь, убьют кого-нибудь. Или там вулкан начнет извергаться. А то и наоборот — заиграла веселая музыка, значит, конец хороший, все живы-здоровы. И все понимаешь, сказано без слов, одними звуками!

— Ну и что?

— Как что?! Раз у человека чувство, он должен играть на трубе! Неужели не ясно? Во Франции в старину даже люди такие были — трубадуры. Они ездили на лошадях и серенады на трубах играли. А духовой оркестр — это ж сила! Только представь…

Клочик взмахнул руками, и в ту же секунду гулко бухнул барабан, со звоном разлетелась тарелочная медь и, расколов сырую тишину набережной, грянули бравые звуки марша. Мы с изумлением повернули головы. Из ворот морского училища, печатая шаг, четкими рядами выходил военный оркестр. Яркие серебряные трубы горели на фоне черных бушлатов. Вслед за оркестром шли плотные шеренги курсантов.

Я посмотрел на обалдевшего от удивления Клочика, засмеялся и, хлопнув его по плечу, сказал:

— Ну, трубадур, ты даешь! Ладно уж, сходим завтра в этот твой духовой кружок. Раз у человека чувство, он должен играть на трубе.

Глава 4. Следующим утром в четверг

Обычно по утрам Клочик поджидает меня у витрины фотоателье, около своего дома. Иногда, правда, мне приходится подниматься к нему и чуть ли не за уши вытаскивать из квартиры. Чаще всего это случается в те дни, когда его мама рано уходит на работу и Клочик вдруг вспоминает, что ему срочно надо заклеить велосипедную камеру или проявить фотопленку.

Вот и на этот раз Клочика на его обычном месте у витрины не было. Я подождал минутку и решительно поднялся на четвертый этаж.

— Кто там? — послышался за дверью голос Клочика.

— Японский император. Открывай живей!

— Не могу, — сказал Клочик.

— То есть как это, не можешь? Обалдел, что ли! Мы ж опаздываем.

— Заперли меня. Графиня опять дверь на старый замок закрыла.

— Ну так поищи ключ.

— Искал. Не нашел.

Графиней Клочик называл старушку соседку Клавдию Александровну Веревкину. Маленькая и сухая, с тонкой, почти прозрачной кожей, с бледно-голубыми, полинявшими глазами и совершенно белыми волосами, она и вправду походила на графиню из фильма «Пиковая дама». Каждый раз, когда Клавдия Александровна отпирала мне дверь в своем неизменном темно-синем платье с белым кружевным накрахмаленным воротничком, мне казалось, что вот сейчас она достанет перламутровый веер или лорнет и заговорит со мной по-французски. Клочика она называла Виктором и всегда дарила ему на Новый год открытку с Дедом Морозом и запонки, которые он отродясь не носил.

Когда Клочикова мама устраивала ему хорошую чистку мозгов за очередную двойку или замечание в дневнике, Клавдия Александровна приходила на помощь, говоря: «Нина Петровна, дорогая, ну разве можно так волноваться. Вспомните Песталоцци. Никакого насилия над личностью ребенка. Главное не образование, а нравственное воспитание». И Нина Петровна, вспомнив Песталоцци, успокаивалась.

Я подергал за ручку старой тяжелой двери, за которой томился мой друг, и сказал:

— Что ж, считай, тебе повезло. Встреча с японским императором отменяется. Я пошел в школу.

— Как это, пошел? — заволновался Клочик. — А я?

— А ты сиди, изучай Песталоцци. Или ложись спать.

— Да ты знаешь, что я вчера до двенадцати корпел! Математику всю сделал, стих даже выучил, за который в прошлый раз кол получил. Меня же по трем предметам спросить должны!

— Не расстраивайся. Твои глубокие знания пригодятся тебе в будущем. Кланяйся Графине!

Я повернулся и хотел было идти, но Клочик отчаянно закричал из-за двери:

— Леха, стой! Друг ты мне или не друг?

— Друг, — сказал я. — Но колоть дверь топором не буду.

— Да не надо ничего колоть. Сбегай поищи Графиню. Она или на Андреевском рынке петрушку покупает, или в Румянцевском садике голубей кормит. Зуб даю!

— Я же в школу опоздаю.

— Да ничего. Ну, придем ко второму уроку, скажем, так, мол, и так, несчастный случай…

— Да, не ожидал от тебя такой тяги к знаниям. Вот ведь что любовь с людьми делает. Ладно. Сбегаю. Но учти: если я соседку не найду, придется взрывать дверь динамитом.

Найти человека на рынке дело сложное. Но я добросовестно прочесал пестрые шумные ряды и даже, как заправская хозяйка, спрашивал, почем картошка. Не найдя Графини, я двинул на набережную к Румянцевскому садику. И вот там, в садике, меня ожидал первый сюрприз. На скамейке, окруженной голубями и воробьями, неторопливо разбрасывая хлебные крошки, сидела моя мама! Она рассеянно глядела вверх, на макушку Румянцева обелиска, где, растопырив крылья, торчал бронзовый орел. Моя мама посреди трудовой недели праздно сидела в садике и кормила голубей! Это было невероятно! К тому же сколько раз собственными ушами я слышал, как мама, глядя на старушек, кормящих голубей, говорила: «И куда смотрит санэпидемстанция. Разводят в городе заразу». Не зная, что подумать, я незамеченный выскочил из садика и дунул по набережной. Через триста метров меня ожидал сюрприз номер два. На спуске к Неве, между двумя египетскими сфинксами, стоял мой папа. Рядом с ним была какая-то женщина в светло-коричневом плаще с капюшоном. Сначала я не обратил на нее внимания, а смотрел только на папу, удивляясь, почему он не на работе. Но когда папа взял женщину под руку, и они пошли по направлению к мосту Лейтенанта Шмидта, я понял, что они вместе. «Ну и что тут особенного? — почему-то сразу услужливо сказал я сам себе. — Ничего тут нет особенного. Встретил коллегу по работе. Бывает. А то, что он ее под руку взял, так культурные люди всегда женщину под руку берут, когда по улице идут. Нам об этом Сергей Сергеевич, наш историк, говорил». Но эти объяснения тут же показались мне ужасно глупыми. И вообще у меня было такое чувство, что я не объяснял себе, а бессовестно врал.

Не успел я хорошенько обо всем подумать, как мне на голову свалился сюрприз номер три. К трамвайной остановке с авоськой в руках подходила Клочикова соседка Клавдия Александровна Веревкина. Рядом с ней шла… Ленка Ворожева! Подкатил тридцать седьмой трамвай, они сели в него и уехали. В голове у меня образовался сумбур, и я, ни о чем больше не думая, побежал к Клочику.

— Да, дела… — сказал Клочик из-за двери, выслушав мой отчет. — Откуда Ворожева знает Графиню?

— Это я хотел у тебя спросить, — ответил я.

— Понятия не имею, — сказал Клочик. — Тут какая-то тайна! Ну а ключ ты взял?

— Нет, конечно. Они же сразу уехали. В общем, ты сиди, размышляй, а я пошел.

— Погоди, — сказал Клочик из-за двери. — У меня идея. Раз уж мне не выбраться, я тебе сейчас свой портфель из окна спущу. Придешь в школу, покажешь мои тетрадки. Ведь там же все сделано. Ну неужели я зря вчера, до двенадцати…