Богиня победы

— Где?! Где?! Не может быть! Пусть покажут! — закричали ребята.

— Да тут близко, — сказал я. — Если хотите, мы проводим.

Я видел, что Мария Николаевна растерялась и совершенно не знала, что ей делать.

— Можно, конечно, сходить взглянуть, — неуверенно сказала она. — У нас, правда, другая тема…

Через минуту мы снова были в том зале. Ребята столпились у портрета, а я сказал:

— Мария Николаевна, вы только очки снимите. Пожалуйста. На одну секундочку.

Мария Николаевна совсем растерялась. Она засмущалась, порозовела и послушно сняла очки. И вдруг как-то вся распрямилась, легко вздохнула и улыбнулась. Глаза у неё счастливо заблестели, и я отчётливо увидел, что она действительно чем-то здорово похожа на красивую иностранку из восемнадцатого века.

Ребята вокруг притихли, поглядывая то на портрет, то на Марию Николаевну. А Мишка толкнул меня в бок и сказал шёпотом:

— А ведь действительно похожа!

Но все услышали Мишкин шёпот, засмеялись и весело закричали: — Похожа! Похожа! — совсем позабыв, что у нас тематическое занятие и что громко кричать запрещается.

А Мария Николаевна вдруг сказала совсем каким-то другим, не учительским голосом:

— Знаете, ребята, когда я была маленькой, мы с папой очень любили в «Рыцарский зал» ходить, оружие смотреть. Давайте и мы сейчас туда сходим. Ведь вам хочется, верно?

Глава 10. У художника

По дороге из Эрмитажа домой я говорил Мишке:

— Странная всё-таки штука получается. То наша Мария не похожа на герцогиню, то вдруг через пять минут похожа. Прямо мистика какая-то. Вот, к примеру, у меня твоя фотокарточка есть. Так ты хоть наголо обрейся, хоть бороду себе приклей — всё равно ты на своё фото похож будешь. Лично я тебя всегда распознаю.

— Да, тёмное дело, — сказал Мишка. — А хочешь, мы сейчас всё выясним? Над нами в квартире с «фонарём» художник поселился. Ермаков его фамилия. А зовут Фёдор Тимофеевич. Он к нам уже три раза приходил. Один раз за спичками и два раза за хлебом.

— За хлебом? — удивился я. — Неужели такой бедный?

— Да нет, просто он всё время забывает хлеба купить. А вспоминает, когда булочные уже закрыты. Он говорит, что главным образом по ночам работает. И ночью у него всегда зверский аппетит.

— Как же он по ночам работает? Ведь художникам свет нужен, солнце.

— Этого я не знаю. Может, он чёрно-белые картины рисует.

Звонка на двери художника почему-то не было. Мы вежливо постучали. Никто не ответил. Мы постучали сильнее, потом ещё сильнее.

— Иду, иду! — послышался за дверью низкий, похожий на рёв голос.

Дверь с треском распахнулась, чуть не стукнув Мишку по лбу. На пороге стоял громадный мужчина в чёрной кожаной куртке, надетой на голое тело. Я ожидал, что художник обязательно будет с бородой и с длинными всклокоченными волосами. Но Ермаков был гладко выбрит, а светло-русые волосы были довольно коротко острижены.

— Здрасьте, Фёдор Тимофеевич, — вежливо сказал Мишка.

— Здорово, сосед, — ответил художник, протянув Мишке огромную волосатую руку. Потом он аккуратно пожал и мою руку и вдруг замер, уставившись на меня. Он даже наклонил ко мне своё большое добродушное лицо, будто пытаясь что-то рассмотреть. Мне даже стало немного не по себе.

— Он! — вдруг закричал Ермаков, да так, что мы с Мишкой присели. — Вот он, этот мальчик! Вот кого я искал! Ну, сосед! Ну, удружил!

Он вдруг схватил Мишку и с такой силой подбросил вверх, что чуть не прошиб потолок Мишкиной головой. Потом снова на меня посмотрел, смахнул какую-то невидимую пылинку с моего плеча и сказал:

— Да что же мы топчемся. Заходите, заходите. Милости прошу.

Ничего не понимая, мы вошли в квартиру. В комнате художника царил такой беспорядок, будто в ней только что произвели повальный обыск.

Весь пол был усеян разноцветными обрывками бумаг, какими-то щепками и стружками. Посреди комнаты, на большом прямоугольном столе, заваленном изрисованными листами бумаги, карандашами, фломастерами и окурками, спал огромный рыжий кот.

В углу в подрамнике стояла какая-то большая картина, завешанная чёрными ватными штанами, перемазанными краской. На стенах вкривь и вкось висело ещё множество других картин с изображением цирковых лошадей, женских голов, золотистых куполов церквей и каких-то бескрайних снежных равнин, залитых лунным светом. На стульях лежали кипы журналов и книг.

И как-то совсем неожиданно для такой обстановки выглядели три большие светло-жёлтые розы, стоящие на подоконнике в тонкой хрустальной вазе.

— Ну, сосед, удружил, — повторял Фёдор Тимофеевич, сбрасывая со стульев журналы и усаживая нас. — Это ж надо, какой пассаж. Нет, не иначе, как мои флюиды проникли к вам в квартиру. Благо, что близко.

— Какие флюиды? — переспросил совершенно огорошенный Мишка.

— А чёрт его знает, какие они, — весело ответил Фёдор Тимофеевич. — Скорей всего и нет никаких флюид. Но вот то, что ты друга своего привёл, — это великолепно. Он-то мне и нужен. Позарез.

— А откуда вы меня з-знаете? — почему-то заикаясь спросил я.

— Не знаю, милый, — ответил Фёдор Тимофеевич. — В том-то и дело, что не знаю. Знал бы, так сам тебя за руку привёл. Понимаешь, заказ у меня срочный. Иллюстрирую я одну книженцию. Детскую, между прочим. Так вот, всё нарисовал: маму нарисовал, папу нарисовал, собаку нарисовал, а вот мальчишку, главного героя — ну, никак. То петрушка какой-то получается — рот до ушей, а то, наоборот, — призрак отца Гамлета в джинсовом костюме.

— Так вы меня нарисовать хотите? Для книжки? — дошло до меня наконец.

— Непременно. Вот прямо сейчас, сию секунду. Васька, брысь! Ишь, развалился, толстопузый. Никакого уважения к творчеству. — Фёдор Тимофеевич смахнул кота со стола, а вместе с ним и всё остальное, что на нём лежало.

Поняв, что меня собираются рисовать, я зарделся и начал усиленно причёсывать свои вихры пятернёй. А Мишка, как мне показалось, с завистью на меня поглядывал. Ермаков достал несколько листов чистой бумаги и быстро заскользил по ним карандашом.

— Да ты не робей, — сказал он мне. — Не сиди как деревянный. Ты же не в фотоателье. Можешь крутиться, разговаривать, петь песни. Это мне не мешает.

Уже через несколько минут было готово несколько эскизов, и мы с Мишкой принялись их рассматривать.

Честно говоря, мне понравилось, хотя у меня было такое чувство, что на рисунках был изображён кто-то другой, а не я.

— Неужели вы его в книжку поместите? — говорил Мишка. — Вот здорово!

— Непременно помещу. Ну, может, изменю малость кое-что. Да, славно всё получилось. — И вдруг, бросив на стол карандаш, Фёдор Тимофеевич всплеснул руками и сказал: — Слушайте, я тут раскудахтался, а ведь вы, наверное, по какому-то делу пришли.

— Вообще-то да, — сказал Мишка.

— Ах ты господи! — заволновался Фёдор Тимофеевич. — Вот так всегда. Как говорил один древний китаец, совершить ошибку и не исправить её — это и называется совершить ошибку. Но мы сейчас всё исправим. Давайте выпьем кофею, и вы мне всё расскажите. У меня, кстати, есть сыр, но как всегда нет хлеба.

Потом мы пили кофе, и я рассказывал о нашем приключении в Эрмитаже.

— Любопытная история, — сказал Фёдор Тимофеевич, когда я закончил. — Очень любопытная. Что ж, попробую объяснить, в чём тут фокус. — Он взял лист бумаги и быстро набросал что-то. — Вот поглядите. Похож?

Мы с Мишкой посмотрели и дружно засмеялись. На листе без всякого сомнения был изображён Мишка. Выглядел он очень потешно: с большими, как у Чебурашки, ушами на круглой лохматой голове, посаженной на тоненькую шею.