Жак де Моле

Песчинки

Два брата Жана, брат Анри и брат Ламбер, не принадлежали к высшей иерархии ордена. Они ничего не знали и не могли знать о тайной реликвии, которую вывезли накануне ареста в Ла-Рошель; не знали эти бедные братья и о решении Магистра принести в жертву нынешний состав ордена, чтобы очистить его от коричневой скверны.

Если бы арест не был столь внезапным и если бы братьев не держали в одиночном заключении, то у Магистра была бы возможность предупредить всех и снять с наиболее верных рыцарей обет молчания, который давал каждый неофит, перед тем как становился храмовником. Но такой возможности у де Моле не было. Да и, честно говоря, Магистр столь разуверился в рыцарях, больше занимавшихся хозяйством и мирскими проблемами, нежели укреплением духа, что и не надеялся на их стойкость.

Де Моле был абсолютно уверен, что почти вся братия сдастся без боя. Он даже втайне рассчитывал на подобный исход. Легкая победа должна была усыпить бдительность легатов и самого короля. Успокоенная власть не позаботится о том, чтобы закрыть все порты или послать погоню за небольшой флотилией, спешно покинувшей берега Франции.

Впрочем, де Моле знал, что лично ему и другим иерархам ордена нельзя будет избежать дыбы. Король обязательно натравит на него своих псов, чтобы те выпытали, куда столь внезапно могли исчезнуть сокровища, которые он, Филипп, еще совсем недавно видел своими собственными глазами.

Но пытки, по расчетам Магистра, должны были начаться не сразу. Королю надо было во что бы то ни стало постараться придать происходящему видимость законности. А для этого первый месяц монарх Франции должен потратить на то, чтобы собрать у братьев как можно больше признаний. И для достижения этой задачи в большинстве случаев достаточно простого испуга. Слабость ордена должна была сослужить ему добрую службу.

Как и ожидал де Моле, признания посыпались на головы короля и его верных легатов, словно спелые яблоки в конце августа, когда стоит лишь хорошенько потрясти плодоносное дерево. Но король не знал, что плоды эти червивые и что они, в конце концов, не принесут ему особой радости. Де Моле слышал о повальных признаниях нестойких братьев. С одной стороны, он радовался тому, что его расчет оказался точен и что все получалось так, как он задумал, но с другой — старый Магистр испытывал горечь и стыд за рыцарей. Неужели их души и в самом деле оказались столь слабы?

Обуреваемый противоречивыми чувствами, де Моле ходил из угла в угол своей одиночной камеры. Неделя была на исходе, и он готовился предстать через несколько дней перед самим королем, а затем спуститься, если понадобится, в камеру пыток и отдать свое старое тело на растерзание палачам. Каждый из иерархов поклялся, что ни за что не выдаст курса, по которому шла сейчас флотилия, груженная не только золотом и серебром, но и еще чем-то таким, что во много раз превышало самые алчные грезы даже такого правителя, как Филипп Красивый.

Магистр знал, что во время предстоящих пыток он сможет удивить мир своим мужеством и посрамить палачей. Кажется, именно для этого великомученического подвига Жак де Моле и готовил себя всю свою жизнь, полную битв и бесчисленных лишений. Теперь он ждал боли. Однако голос искушения подсказывал Магистру, что до пыток не дойдет. Во всем этом балагане должна была появиться еще одна марионетка, имя которой папа Климент V.

Король был уверен, что бывший гасконский прелат полностью подчинен ему. Обескураживающая реакция христианских правителей на затеянный монархом процесс не особенно беспокоила Филиппа. Куда важнее было заставить молчать «ручного» папу. Впрочем, и здесь король был самонадеянно уверен в благоприятном исходе. Филипп даже и предположить не мог в своей гордыне, что весь этот спектакль затеян не им, а режиссером куда более могущественным, и поэтому все честолюбивые планы в любую минуту могли рухнуть.

Дело в том, что матерью нынешнего папы римского Климента V — в прошлом архиепископа города Бордо Бертрана де Го — была Ида де Бланшфор, и принадлежала она тому славному роду, из которого и вышел, может быть, наиболее могущественный и влиятельный за всю историю ордена Великий Магистр Бертран де Бланшфор. Получалось так, что папа Климент V, этот верный слуга короля, приходился родственником одному из бывших иерархов ордена, и поэтому заступничество за опальный орден могло стать делом его фамильной чести. На такой поворот событий втайне и рассчитывал Магистр, об этом и шептал ему в левое ухо предательский голос, успокаивая старика относительно пыток и прочего. Голос бормотал, что его, Магистра, подвиг мученичества, скорее всего, и не понадобится. Все обойдется и так, без дыбы, простой беседой с глазу на глаз. Вмешается папа, и главу ордена переведут в другое, более (безопасное место.

Де Моле изо всех сил старался не слушать сладкий шепот искушения и продолжал ходить из угла в угол, мысленно готовя себя к тому, что муки принять все-таки придется. Кому, как не ему, Магистру, и надо показать пример неколебимого мужества и стойкости…

Каково же было удивление де Моле, когда духовник, который по статусу обязан был посещать столь непростого заключенного, шепотом поведал о четырех рыцарях, решивших вынести во имя ордена страшные муки, какие можно встретить лишь в аду.

Получалось так, что четыре простых тамплиера, которые ничего не ведали о грандиозных планах своих иерархов, добровольно взяли на себя защиту чести ордена.

— Как?! Как их зовут?! — не выдержал и прокричал Магистр.

Шепотом ему были названы имена всех четырех, и он, как ни силился, не мог вспомнить в лицо ни одного из них. Тогда Магистр дал волю слезам. Старый рыцарь оплакивал не только этих невинных мучеников, безропотно отдавших свои жизни во славу ордена, но и свою собственную слабость, свое предательское искушение и скрытую потаенную радость, с которой он думал о возможном заступничестве папы.

Братья, судьбы которых оплакивал сам Магистр, страдали поодиночке. Они и понятия не имели, какой эффект произведет на всех их упорное отрицание вины. Они лежали измученные, каждый в своей камере, на гнилой соломе. Братья были обессилены настолько, что не могли даже испить гнилой воды из деревянной посудины, принесенной тюремщиками. Черствый хлеб рядом с деревянной плошкой жадно доедали крысы, и если бы не глухие стоны мучеников, то у этих животных на обед был бы и кусочек мяса, которое так и манило к себе запахом крови: палачи постарались с удвоенным рвением.

Четверо братьев были разного возраста и в орден вступили в разное время. Кто-то дольше, кто-то меньше мог считать себя храмовником. Но, несмотря на разницу в возрасте и различный срок пребывания в рыцарском братстве, покрывшем себя неувядаемой славой в боях в пустынях Палестины, все они имели нечто общее и по праву могли считаться подлинными братьями. В душе каждого из них тлела до поры до времени особая искра, рождая в их сердцах мечту о возвышенном и стремление к подвигу. Эту тайную искру лишь разжег огонь инквизиции, через боль и страдания показав этим людям, чего они по-настоящему стоят.

Когда каждый из четырех рыцарей-мучеников смог прийти наконец в себя, то к ним подослали сокамерников-шпионов. Инквизиция надеялась сломить сопротивление несчастных тем, что в доверительной беседе лжесокамерники сообщили бы братьям о чистосердечном признании самого Магистра. Мол, ваше упорство все равно никому не нужно. Рухнула вся система, и за вас уже никто не несет никакой ответственности. Спасайся, кто может! Зачем упорствовать, если сдались даже те, кого вы считали своим идеалом, образцом для подражания. Одно дело быть как все, хранить верность неколебимому братству, и совсем другое — остаться в дураках и быть обманутым своими же. Ведь известно, что предают только свои. Вы и так показали, но что способны, и так проявили достаточно мужества — больше ничего от вас и не требуется. Признайтесь в том, в чем все признались.

Следует заметить, что в этих задушевных разговорах подсадные утки не упоминали помимо уговариваемого ими брата никого, кто остался верен клятве. Инквизиция стремилась у каждого мученика создать впечатление напрасной исключительности его поступка, истязая несчастного чувством собственного одиночества и ощущением бесполезности совершаемого подвига.