Рис

Как раз в этот день – седьмой месяц, седьмое число – воскурив благовонные свечи, Ци Юнь приносила, согласно обычаю, жертвы усопшим родным. Все обряды Ци Юнь совершала одна – остальным до них не было дела – и благочестиво взирая, как голубоватые струйки взмывают от тонких потушенных свеч, омывая портреты покойных, она разглядела, а может ей так показалось, луч света на лике отца. Это Будда, решила Ци Юнь, ниспослал указующий знак.

Дым, собравшийся под потолком, накрывал сизой дымкой заставленный яствами стол и собравшихся возле него домочадцев.

– От Будды был свет, – объявила Ци Юнь. – Наконец-то наступит спокойствие в доме.

– Ты бредишь, – У Лун растоптал догоравшие у алтаря ритуальные деньги и плюнул в золу. – В этом доме, пока в нем хоть кто-нибудь жив, никогда не наступит спокойствие.

В полночь улицу Каменщиков огласили истошные вопли. Поднявшись с бамбуковых лож, обыватели бросились вон из жилищ. Колченогий Ми Шэн, сжав портновские ножницы в потной руке, ковыляя, бежал от кричащей ему в спину брань и проклятья девицы.

Ми Шэн юркнул в двери лабаза. Девица, невестка владельца красильни, плюясь и бранясь возле входа в лабаз, рассказала толпе о ночном происшествии. Люди не знали, смеяться им или рыдать: по словам потерпевшей, пока та дремала, Ми Шэн распорол ей трусы.

– От него как жена убежала в бордель, – кто-то прыснул в рукав, – так на бабах совсем помешался.

– На бабах свихнулся?! – девица зло пнула ворота. – Так что ж он мамаше трусы не вспорол? Что за дом: один хуже другого, еще омерзительней. Хоть бы один жил как люди.

Красильню с лабазом давно разделяла вражда, и понесшая невосполнимый урон сторона раздувала скандал, развернув настоящую травлю лабаза. Ци Юнь от волнений слегла и три дня не вставала с постели, терзаемая – в час душевных тревог она мучилась ею всегда – нестерпимою головной болью. Покрыв толстым слоем бальзама чело, приложив к вискам листики мяты, Ци Юнь лила слезы: отчасти от едких лекарств, большей частью от горестных мыслей.

Призвав к ложу сына, Ци Юнь с безысходностью в сердце смотрела в его онемевший бесчувственный лик, на гармошку в ладони:

– Накой этот срам учинил? Разнесут по всем улицам, где мы жену тебе сыщем?

Припомнив пословицу «верхняя балка кривая, и нижней прямой не бывать», Ци Юнь горько вздохнула:

– Пошел весь в отца. Хуже всякой скотины.

– Мне баба нужна, – отвечал Ми Шэн тихо и твердо, без тени стыда за потрясший округу скандал. – Я без бабы уснуть не могу.

Он постукивал старой гармошкой о желтые зубы.

– Теперь я тебе за полгода жену не найду!

«Скорбь рвала на клочки потроха». Указующий свет в День Усопших был самообманом. Как все предвкушенья Ци Юнь. Все надежды её, все её упования рано ли поздно дробились о явь.

– Просто зла не хватает: дешевка бесстыжая, в клочья ее разорвать! – Ци Юнь вспомнила об убежавшей в Шанхай Сюэ Цяо. – Две сотни монет за нее отдала, а она, не продлив воскуренье свечей[39], в кашу яд и бежать!

– Она дура, – Ми Шэн чистил спичкою сопла гармоники. – Если бы я вас травил, ни за что бы мышьяк не учуяли.

Он ухмыльнулся:

– Давно б лицезрели владыку загробного мира.

– Прикрой свою пасть, я без яда от вас скоро сдохну! – Ци Юнь, задыхаясь от ярости, забарабанила по тростниковой циновке.

За время болезни, она позабыла про зной, и теперь, пробираясь меж пальцев проворными змейками, чувство прохлады ползло по лишенному сил исхудавшему телу.

– А кто не хотел отравить? – Ци Юнь крикнула в спину Ми Шэн’у. – Я двадцать пять лет собиралась. Да сердце своё превозмочь не смогла.

Роды были всё ближе. Ссылаясь на слабость и боль в пояснице, Най Фан устранилась от дел. Целый день, иногда заводя граммофон, проводила она на супружеском ложе. Однажды Най Фан заявила Чай Шэн’у, что ей ведом пол малыша. Дескать, кончик подброшенной кверху иголки вошел прямо в землю, и это должно означать – так учила Най Фан её мудрая мать – что рожден будет мальчик.

– Кто кроме меня вам наследника даст? – с гордым видом спросила Най Фан.

Чай Шэн глупо хихикнул. Его занимали другие дела.

Горка глиняных домиков, вновь приютившая после недавнего – сколько ж их было? – погрома трескучее войско сверчков, занимала теперь дальний угол хранилища. Взяв в руки домик, просунув вовнутрь свежий соевый боб, Чай Шэн, полнясь надеждой, смотрел, как свирепейший красноголовый сверчок обгрызает свой корм. Вот где дух, вот где мощь наилучшего в мире бойца!

– Ты ему рису дай, – за кормежкою из-за спины наблюдал не понятно когда притащившийся – он еле двигал ногами – У Лун.

– Сверчки рис не едят: они любят бобы.

– Нет людей не вкушающих рис, как и нет не вкушающей риса скотины. Святые и те любят рис, – поучительным тоном заверил У Лун и, открыв крышку домика, всыпал горсть зерен.

Сверчок отказался их есть.

– Он не голоден, – с явной досадой У Лун закрыл крышку. – Давай подождем: озвереет от голода, всё под чистую сожрет. Вот увидишь.

Чай Шэн, возроптав на пустое всезнайство отца – возроптал он, конечно, в душе, не осмелясь исторгнуть ни звука – взял домик сильнейшего мире бойца и поспешно направился вон из хранилища.

– Стой! – осадил его криком У Лун.

Он пришел неспроста.

– Твоя баба рожать вроде будет на днях?

– Со дня на день. Она говорит, будет мальчик.

– Девочка, мальчик: еще один рот, – не явив на лице даже проблеска радости, хмыкнул У Лун. – Пусть в родительском доме рожает. Прям завтра отправь.

– Но зачем? Почему здесь нельзя?

– Ты пойми, у нас в доме больной. Её кровь... она может меня погубить, – безучастно промолвил У Лун и, заметив сомненье в глазах у Чай Шэн’а, добавил:

– Обычай такой есть в селении Кленов и Ив. Раньше я в это тоже не верил, но ныне другое. Теперь я всего опасаюсь. Я попусту жизнь не хочу потерять.

– Презабавно, – Чай Шэн помолчал, и, набравшись отваги, хихикнул У Лун’у в лицо. – Ты всю жизнь свою был смельчаком, а теперь даже бабы брюхатой боишься.

Чай Шэн быстро вышел во двор, но вдруг, вспомнив о чем-то, растерянно поворотился к отцу:

– Но ведь нрав у нее... Ты же знаешь. А вдруг не захочет?

– Тогда я найму кузнецов, чтоб ее отнесли.

В этот раз, вопреки опасеньям Чай Шэн’а, Най Фан не противилась воле семьи:

– Да уж лучше в родительский дом. Твоя мать разве сможет за мной с должным рвеньем ухаживать? Мне моя мать говорила, основа всему – первый месяц: его кое-как отсидишь, жди тогда и болезни любой, и любого несчастья.

Воспользовавшись подходящим моментом, Най Фан стала требовать денег:

– Родителей я задарма объедать не намерена. Раз в животе у меня семя вашей семьи – вам расходы нести.

Прижимая ко лбу – боль по-прежнему не отпускала её – листья перечной мяты, Ци Юнь, как ни мерзок ей был этот наглый шантаж, всё ж достала из ящика мелочь.

– С грошами домой заявлюсь? – Най Фан косо взглянула на горсть медяков, сжатых в сохлой ладони Ци Юнь, и презрительно хмыкнула:

– Вам, я гляжу, на позор наплевать. А вот я опасаюсь, что мать моя будет смеяться.

Ци Юнь, поразмыслив, порылась в шкафу и достала зеленый браслет:

– Можешь в лавку его заложить. Без изъянов почти: сотню стоит, – Ци Юнь неосознанно гладила пальцем оставшиеся от пожара следы. – Это ценность семейная. Зло отгоняет.

Най Фан взяла деньги, проворно надела браслет на запястье и вскинула руку, взглянув с восхищением на безделушку:

– Пожалуй, оставлю себе. Для защиты от зла.

Провожая супругу в родительский дом, Чай Шэн хоть и заметил браслет на запястье Най Фан, но значенья ему не придал: Чай Шэн не разбирался в подобных вещах. Рядом с лавкою гробовщика – навещающий тестя Чай Шэн каждый раз проходил мимо строя гробов у крыльца, ощущая себя посетителем кладбища – располагались казармы японцев. Около роты солдат с громким криком чеканили шаг на плацу, огороженном сеткой из проволоки.

39

Продлить воскуренье свечей – оставить потомков мужского пола, приносящих жертвы духам усопших предков.