Рис

– Ни на что не годны твои братья, – взроптала на чад мигом павшая духом Ци Юнь. – Младший занят бирюльками дни напролет. Старший вовсе ничем, только знает брюзжать. Рано ль поздно в руках их погибнет лабаз.

– Оттого что отец их по-прежнему всем заправляет, – сверкнули рассудочным блеском глаза Бао Ю. – Ничего братья сделать не смогут, пусть даже того захотят.

Гость извлек из кармана коробку с сигарами и положил одну в рот:

– Я до смерти отца был таким. Ныне всё по-другому. Тьма дел настоящих да старые счеты: не знаю порою, как всё в голове уместить.

С теплым чувством Ци Юнь наблюдала за гостем. Лицо Бао Ю утопало в табачном дыму: очертанья его, безмятежные, мягкие, как лунный свет, чуть мерцали сквозь голубоватую дымку. Не скажешь по облику, что в нем есть семя лабаза. Припомнив, как в жуткую полночь его непутевая мать «обрела погребение в огненном море», Ци Юнь не смогла сдержать слез:

– Воздаяние гибель отца твоего. Смерть же матери просто несчастье. Она так страдала в стенах дома Лю, а сгорела, костей не нашли.

Ци Юнь хлюпнула носом:

– Всего прегрешений, что тело свое мужикам отдавала. А те взяли жизнь.

Бао Ю лишь пожал удивленно плечами:

– Лица ее даже не помню. Вы знаете, нянька вскормила меня. Да и с матерью видеться не разрешали. Не помню.

– Чему удивляться? Всяк может забыть свои корни.

Ци Юнь встала с кресла и вскоре вернулась из внутренней комнаты с маленьким свертком.

– Нашла на пожарище в день ее смерти, – Ци Юнь, развернув красный шелк, поднесла Бао Ю изумрудный браслет. – Это всё что осталось от мамы твоей. Я тебе отдаю. Ты невесте подаришь.

Взяв с шелка браслет, Бао Ю осмотрел на свету украшенье и тут же вернул его тетке:

– Неважная вещь. Просто камень зеленый. К тому же без пары цена ему грош.

– Грош, не грош: он от мамы остался, – взглянув исподлобья на гостя, Ци Юнь прикоснулась к покрытому въевшейся сажей браслету.

И сердце её вдруг наполнила боль. По щекам покатились невольные слезы.

 – Бедняжка. Бедняжка Чжи Юнь, – вспомнив, кстати, свою бестолковую жизнь, Ци Юнь в голос заплакала.

– Ну если так, я, пожалуй, возьму, – Бао Ю, усмехнувшись, отправил в карман безделушку. – Теряюсь, когда при мне плачут. Не надо.

– Я плачу не только по маме твоей. По себе. Отчего так судьба к нам жестока? В каком прегрешеньи повинен род Фэн?

Бао Ю и Чай Шэн вместе вышли на внутренний двор.

– Не сердись, – сказал гостю Чай Шэн. – Нрав такой у нее: то смеется, то злится. В любое мгновение может заплакать.

– Я знаю, – ответил ему Бао Ю. – Я всё знаю про ваше семейство.

На кухне готовили снедь Сюэ Цяо с Най Фан. Из окна южной спальни неслись неприятные звуки.

– Ми Шэн на гармошке играет?

Чай Шэн покивал головой:

– Странный он. Заниматься ничем не желает. Лишь днями дудит в свою дудку.

Поддев птичьи перья ногой, Бао Ю понимающе вытянул рот в чуть заметной усмешке:

– Я знаю. Он рисом сестру придушил.

К ужину стол был уставлен вином и закуской. Но прежде Ци Юнь воскурила в честь духов почивших родных благовонные свечи. На круглой подстилке один за другим преклонили колена все члены семьи.

– Бао Ю! – Ци Юнь благочестиво обрызгала стену вином. – Поклонись духам деда и матери. Да отведут от тебя все напасти.

– На самом-то деле, – смутился племянник, – я здесь посторонний. Обычно я чествую предков отца, но коль скоро так тетя желает...

Достав из кармана платок, Бао Ю разложил его на тростниковой подстилке и, встав на одно лишь колено, отвесил поклон алтарю. Посчитав его позу смешной, Сюэ Цяо хихикнула.

– Дура, – Ци Юнь наградила её строгим взглядом. – Над чем потешаешься?

В это мгновенье в дверях показался У Лун. Не успел он войти, как в гостиной повисло такое безмолвие, что стало слышно, как тлеют в подсвечнике красные свечи. Измерив глазами вскочившего на ноги гостя, У Лун оглушительно высморкал нос:

– Объявился... Я знал, что когда-нибудь явишься. Я же терпеть не могу эту дрянь...

У Лун сгреб со стола поминальную утварь, подсвечник, надписанные именами покойных дощечки и, сбросив на пол, заявил обалдевшей Ци Юнь:

 – От живых тебе помощи нет, так какой толк от мертвых?

Усевшись за стол, он обвел все семейство единственным глазом:

– Ну, вы, кто ни есть, налегай на еду. Это вещь настоящая.

Мигом прикончив две миски вареного риса, У Лун, обгрызая свиное ребро, показал Бао Ю дно блестящего блюдца:

– Моё отношение к пище. Ты понял, как я сколотил состояние?

Гость лишь скользнул по тарелке насмешливым взглядом:

– Наслышан. Но как бы то ни было, только способный сумеет чего-то достичь. Уважаю способных.

У Лун понимающе крякнул, поставил тарелку на стол и обтер жирный рот рукавами:

– Я в юности недоедал и всегда говорил себе: стану богатым, за раз съем свинью, пол коровы и риса две дюжины мисок. Теперь я богат. А на что я способен? Две миски вареного риса? Свиное ребро? Это сильно меня огорчает.

Гость выронил палочки и, позабыв о приличиях, долго смеялся, схватившись рукой за живот. Наконец, Бао Ю разглядел, что на лицах других едоков нет и тени улыбки. У Лун был особенно мрачен. Один его глаз застилала белесая мгла, во втором разгорались зловещие искорки. Переведя разговор на иную стезю, Бао Ю, оживленно болтая ногой под столом, вдруг наткнулся на чье-то бедро. Он отвел свою ногу. Опять чья-то ляжка. Отбил приставучую ногу коленом. Один раз, другой. Но она лишь тесней прижималась к нему. Бао Ю краем глаза заметил полоску румянца на бледном лице Сюэ Цяо. Она отводила глаза, но в них явно читалось желанье «еще не раскрывшего венчик цветка».

Остановив на дворе Бао Ю, У Лун, смерив его от макушки до пят неприязненным взглядом, уперся глазами в ширинку заморского кроя штанов.

– Ты не вырос в почтенного Лю, – процедил наконец-то У Лун, ковыряясь в зубах зубочисткой. – Крепыш ты обличьем. Чем старше, тем больше похож на него.

– На кого? Никогда это имя не слышал.

– Не слышал про шутку почтенного Лю? Как елду Крепыша мне в подарок на свадьбу прислал? – У Лун взялся рассматривать выуженный меж зубов лоскуток желтоватого мяса. – Большой был шутник. С Крепышом и того веселей обошелся. Скормил тело рыбам, елду же собаки сожрали.

– Так этот Крепыш уже мертв? – равнодушно спросил Бао Ю. – К мертвым я безразличен. Меня, как и дядю, всегда занимали живые.

Проснувшись ни свет ни заря от несносной гнилой духоты – запах тленья в дождливый сезон источают тяжелые перегородки, рассованное по комодам тряпьё… – Сюэ Цяо, примерив одно за другим свои летние платья, оделась в пурпурное, без рукавов, в крупный белый цветочек ципао[4]. Собрав свои волосы в пук на затылке, она поместила в него орхидею, но, глянувши в зеркальце, пук распустила и, сев на кровать, принялась с резким свистом расчесывать длинные локоны.

– Хватит чесаться! – кривая нога показалась из-под одеяла. – Не знаешь, что зубы мои от противного писка болят?

Перекатив, как полено, иссохшую плоть, Ми Шэн перевернулся на спину:

– С утра и до ночи свои лохмы чешешь. Меня разбудила...

– С утра и до ночи ко мне придираешься. Пукну нечаянно, сразу орать.

Сюэ Цяо с трагической миною засеменила к окну, продолжая елозить расческой по прядям. Она собиралась стянуть свои волосы шелковой ленточкой, как институтка. Ей страсть как хотелось избавиться от надоевшей прически.

– А то не понятно мне, ради кого красотищу наводишь, – взяв в толк побужденья жены, разъяренный Ми Шэн подскочил на кровати. – Дешевка! А ну лохмы в пук. И не смей распускать. Чтобы было, как раньше... Ты слышишь меня?

4

Ципао – длинное, в талию платье со стоячим воротником и широкой правой полой.