Рис

– Хоть и замуж. Чего ты боишься? Он сильный, ты будешь его направлять. Я уйду, на тебе весь лабаз. А так в помощь тебе кобелина...

– За доброе слово спасибо! –  влепив оплеуху Чжи Юнь,  Ци Юнь стала её поносить, тыча пальцем под нос. – Ты дешевка сама и считаешь, я тоже дешевка? Ты думаешь, сдался мне драный лабаз? Да не воля б отца, я б спалила давно этот дом. До чего же я зла!

Началась рукопашная. Сестры таскали друг дружку за волосы, метили в лица ногтями. Слабая плотью Чжи Юнь была быстро повержена наземь и громко рыдала навзрыд, укрывая руками лицо. От рывков и толчков её платье трещало по швам, её тело моталось по полу... Ци Юнь собралась её выволочь вон, но Чжи Юнь, вдруг вцепившись в сестру, подняла к ней залитые влагой глаза:

– Не тащи меня, юбка порвется, – Чжи Юнь притянула к груди ледяную ладошку Ци Юнь. – Что же с нашей семьей происходит? То мать, на меня осерчав, померла. Теперь умер отец. Только мы, две сестры и остались. И сестры мы разве? Скорее враги.

Растерявшись на миг, Ци Юнь вырвала руку:

– С семьей происходит чего? – распаляясь, Ци Юнь прописала сестрице под зад. – Так тебе, мразь бесстыжая, лучше известно. Ты нашей семьи «роковая звезда».

Чуть живой от беззвучного смеха У Лун заключил, что услышал достаточно. Взяв с земли щепку, поглубже протиснув в дверную петлю, он проказливо выкрикнул: «Вдоволь теперь нагрызётесь!» сквозь насмерть зажатую дверь почивальни Ци Юнь. Эта склока ему показалась насколько забавной, настолько бессмысленной. Что ж вы меня не спросили? Пусть обе уходят, но я не уйду. Ци Юнь может на сторону замуж податься. Пусть только оставит лабаз. Пусть только оставит мне после себя белоснежную гору зерна.

Со двора доносилось журчанье воды. Чуть забрезжил рассвет, а Чжи Юнь, изменив своим праздным привычкам, уже полоскала одежду. Дремавший на рисовой куче У Лун пробудился от хлестких ударов. Чего там ещё отбивает Чжи Юнь? Уж его-то обноски она никогда не стирала. Опять тишина. У Лун вышел на внутренний двор. С его пахнущих мылом штанов и поношенной куртки, висевших под утренним солнцем на тонком шнуре, ниспадали жемчужинки влаги.

– Ушла, – начищавшая зубы Ци Юнь обернулась к нему, сплюнув наземь комок белой пены. – Ушла насовсем к досточтимому.

– Я догадался, – У Лун, согнув палец, подергал за шнур, сотрясая сырую одежду. – Тайком убежала. Забавно. Боялась, держать ее буду?

– И ты уходи. Раз сбежала жена, ты чего в моем доме толчешься? – Ци Юнь отвернулась, плеснула воды в медный таз и, рывком засучив рукава, принялась нервно мыть свои руки. – У Лун, убирайся. Проваливай, если мужик. Понимаешь, что я говорю?

– Да, но мыслю иначе, – сухие, в извилистых трещинках губы У Лун’а раскрылись в невнятной усмешке.

– Я думаю, сколько ж семья мне должна, – он одну за другой приподнял вверх ступни. – Погляди-ка на шрамы. Болят, как ненастье.

Разъяв пятерней непослушные веки, скрывавшие левую, полную слизи глазницу, У Лун шаг за шагом сближался с Ци Юнь.

– Погляди, глаз слепой. Ты куда? Ты поближе взгляни. Этим ваша семья одарила меня. Я хочу посмотреть, чем расплатишься.

– Не приближайся! – припертая к стенке Ци Юнь замахнулась фарфоровой чашкой. – Не подходи, а то песью башку расшибу!

– Бей сильнее, – У Лун, не меняясь в лице, продолжал напирать на Ци Юнь. – Один умер, другая ушла. За них ты здесь осталась. Тебе их долги отдавать. Понимаешь, что я говорю?

– Мерзкий пес! – во всю глотку вопила Ци Юнь. – Отойди, а то вправду башку твою песью размажу!

– Валяй. Еще цел правый глаз. Целься прямо туда, – отпустив свои веки, У Лун ухватился за девичью грудь. – Ты Чжи Юнь мне должна заменить. Выходи за меня!

Ци Юнь вздыбила брови:

– Сдурел?!

Вне себя от стыда и нахлынувшей злости она со всей мочи ударила в темя У Лун’а. Фарфоровой чашкой. Один раз, другой. Сквозь копну перепутанных черных волос проступили кровавые струйки. Схватившись за темя, У Лун, покачнувшись, отпрянул на пару шагов и, уткнувшись спиной в подоконник, уперся в Ци Юнь ошалелым неверящим взглядом. Левое око его застилала туманная мгла, в правом грозно сверкали враждебные искры.

– Еще одна рана, – У Лун, помотав головой, обтер темя и выставил руку на солнце.

Багряная кровь, растекаясь по грязной ладони, меняла свой цвет, становясь нежно розовой...

– Каждый из вас мне оставил по ране, – У Лун посмотрел на залитую кровью ладонь и внезапным движением вытер ее о лицо обомлевшей Ци Юнь. – Вот теперь не отвертишься. Точно пойдешь за меня.

Ци Юнь не успела отпрянуть, и щёку украсил слой липкой, густой, холодеющей крови. Едва не лишившись рассудка, Ци Юнь вдруг припомнила, как незадолго до смерти отца, тот пытался всучить ей топор. Она с бранью помчалась в пустые покои и, встав на колени, нащупала в плотной, скопившейся под ветхим ложем пыли рукоять. Сжав холодный топор, проклиная У Лун’а, Ци Юнь неподвижно стояла у ложа. В ней не было смелости, выбежав вон, расколоть ему песью башку, и от этого в сердце ее умножались тоска и отчаянье. Пол устилала стодневная пыль. Потолок и всю утварь окутали сети седой паутины. На полке по-прежнему высилась куча лекарственных трав. Ци Юнь ткнула в нее топором – черный сонм безымянных букашек рванул во все стороны. Выронив на пол топор, Ци Юнь, вспомнив отца, захлебнулась в рыданиях. В зеркале, пыльном и мутном, она разглядела свое искаженное горем лицо: пожелтевшее, тощее. Яркой мазней старомодных румян на щеке запеклась кровь У Лун’а. Ци Юнь отдирала кровавую корку платком – темно-красные хлопья спадали на ложе.

– Мама, отец, вы сгубили меня, – причитая, взывала Ци Юнь к духам прежних владельцев лабаза. – Я брошена вами. Одна. Что мне делать? Неужто идти за него, за паскудного злобного пса?

Утомленная плачем, Ци Юнь преклонила колени. Залитые влагой глаза озирали замшелый покой. Раздавался в ушах перестук изможденного сердца. Полуденный свет, проникая меж ставен окна, пробивался сквозь щели в бамбуковой шторе. Ци Юнь коченела. Ей чудилось, эта весна – спавший долгие годы огромный прожорливый зверь, что, внезапно проснувшись, пришел поглотить ее тело. Весна нескончаемой стужи, весна бесконечного мрака.

Брак, заключенный У Лун’ом с сестрой своей бывшей жены, взбудоражил всю улицу Каменщиков. Заковыристость дела зашла за предел самых смелых фантазий. С растерянным видом о свадьбе судачили женщины возле реки. По трактирчикам, чайным скандал обсуждали мужчины. Все сплетни крутились вокруг одного обстоятельства, всенепременно будившего приступы смеха. Какой-то кузнец пустил слух, что хозяйство У Лун’а намного длиннее и толще елды заурядных людей. Он как будто бы клялся, что это чистейшая правда, поскольку линейкой де мерил сей дивный предмет.

После полудня порыв налетевшего ветра поднял простыню, что сушилась на длинной бамбуковой жерди, пронес над стеной, окружавшей лабаз, и забросил на двор расположенной рядом красильни. Работник, доставший находку из чана, увидев овальный подтек на нетронутом краской конце простыни, поспешил сообщить о находке хозяину. Мигом признав в ней добро из лабаза, владелец красильни – отчасти желая сыграть злую шутку: лабаз и красильню давно раздела вражда; и отчасти страшась, как бы женская кровь не внесла в его дом «дух несчастья» – отнес простыню кузнецам.

У Лун спешно направился кузню. Увидев на смуглом лице серповидные оттиски женских ногтей, кузнецы без рассказа о сальных подробностях простынь ему возвращать не желали. С миною радостной и беззаботной У Лун лишь мотал головой да смеялся, сказав, наконец-то: