Рис

– Я не кобель, мне дрова рубить надо.

В дверях он едва не столкнулся с Ци Юнь, дравшей гребнем косицу.

– Тьфу, мерзость! Блевать меня тянет от вас, – сплюнув наземь, Ци Юнь извлекла из расчески застрявшую прядь.

– Я чего? Я совсем ничего, – У Лун невозмутимо прошествовал мимо. – Не веришь, сестру поспрошай.

– Очень надо. И так всё понятно, – Ци Юнь отворила ногой дверь на кухню.  – Дешевка! Давнишняя язва гниёт, уже новой украсилась. Нет во всем мире дешевле дешевки!

Чжи Юнь, закатав рукава, влезла в чан, напихав полный рот овощей:

– Вкуснотища! И кто в этот год их солил? Я такие всех больше люблю.

У Лун снова махал топором, когда из полутемного зала во двор заявился хозяин:

– Опять вы шумите.

У Лун помотал головою:

– Не мы: я с утра за работой, они разругались.

– В отчизне разброд, и в семействе бедлам. Ну и жизнь! Лучше смерть, в самом деле.

Хозяин, взроптав, стал кружить по покрытому снегом двору. Наконец, оглядев прояснившийся купол небес и похлопав ладонями по пояснице, хозяин поплелся в торговую залу, ворча, что покуда не умер, так надо жить дальше. У Лун понимающе хмыкнул:

– Покуда не умер, так надо с постели вставать и лабаз открывать. Что за жизнь! Тяжелей не придумаешь.

Глава V

На исходе зимы сон У Лун’а стал чутким и кратким. Он, только лишь сторож на улице Каменщиков начинал отбивать третью стражу[14], подскакивал, словно в испуге, на драной, разостланной в зале подстилке, затем чтоб, набросив на голые плечи подбитую ватою куртку, бесшумно прокрасться во двор. «Время шло, обстановка менялась»: окно почивальни Чжи Юнь было ныне открыто ему. Лелея безумные страсти, У Лун лез в окно, выбираясь обратно на пятую стражу[15] с порожним вместилищем жизненных сил, но «с опутанным сердцем и пьяной душой», увлеченными этой ребячьей игрой. Задержавшись на миг под безжалостным ветром на стылом дворе, он привычно оглядывал стену. Но кроме сухих стебельков прораставшей сквозь камни травы на стене было пусто, ни тени чужого присутствия. Мертвый Крепыш не сумеет пробраться в лабаз, ныне я здесь полуночный гость. У Лун тихо смеялся во мраке. Он думал, что блуд – это то же вино: его можно цедить, не хмелея; а можно себя погубить, если пить допьяна. Я пока еще трезв. Лишь под брюхом сосет пустота.

Лунный свет, хлынув сквозь приоткрытые двери амбара, коснулся блеснувшего дробными искрами гороподобного нагромождения риса. Усевшись на пыльный мешок, оглядев пряный холм – заготовленный осенью рис и зимой не утрачивал тёплого благоуханья – У Лун всыпал в рот горсть зерна. Разгрызая его, он по-прежнему чувствовал привкус румян и помады. Два аромата рождали в нем странное чувство. Внезапно представилось скрытое тьмою и шелком красивое тело Чжи Юнь – большое соцветье, что можно сорвать, но нельзя рассмотреть. Чжи Юнь никогда не жгла лампу, и если У Лун говорил: «Дай зажгу, я хочу посмотреть», она больно пихала его кулаком:

– Перебьешься. Что, думаешь, цунь[16] получил, так теперь чи[17] ухватишь?

У Лун ухмыльнулся, потряс головой и обнюхал ладони. Нос различал запах риса и дух срамной девичьей плоти. На грязных руках эти два аромата сливались в чудесное целое.

Рис возвышался во тьме воплощеньем спокойствия и постоянства. Объятый сумятицей мыслей и чувств, У Лун безотчетно водил пятернёю по рисовой куче, внимая шуршанью стекающих струек зерна. В углу щёлкнул капкан, придавив вороватую крысу. «Пи-и». Как же жалобно, шельма, пищит. У Лун, свесив голову, стал погружаться в дремоту, и странное дело – он даже не думал покинуть амбар. Опираясь спиною на гору зерна, словно на исполинскую люльку, он думал, что рис посильнее любого снотворного, рис повернее, чем женская плоть. Рис всего ближе к истине.

Укрывшись зерном, словно пряной узорной простынкой, У Лун утопал в беспорядочном переплетении грез. Но одна из них грезилась снова и снова: селение Кленов и Ив цунь за цунем уходит под воду, он слышит повсюду отчаянный плач, он бредет босиком по воде, поглощающей хлопок и рис, поселян и скотину, деревья и хаты. Но вот исчезают вдали очертанья убогой деревни, и вот он летит вслед за ветром в неведомый край, где очищенный рис громоздится горой, на которой толпятся в малиновых куртках и ярко зеленых штанах разбитные девицы...

Под крик петуха У Лун вылез из рисовой кучи, оправив залитые клейкою жижей штаны. Продолженья ночных истечений будили в нем чувство тревоги. Не истощат ли они прежде срока родник его жизненных сил? Отрясая с одежды белесую пыль, У Лун вышел во двор. У стены с ночным судном в руках в изумлении замер хозяин:

– Ты что же... в хранилище спишь? Строишь чертовы козни?

– Я крысу поймал. Мне не верите, сами взгляните, – У Лун указал на амбар. – Здоровенную крысу забил.

– Я тех крыс не боюсь, я крысёныша вроде тебя опасаюсь, – хозяин облил стену желтой мочой. – Рис, небось, у меня воровал?

– Я не вор, – У Лун сбил пыль со спутанных грязных волос. – Чай я досыта ем. Так зачем мне зерно воровать?

– Чтоб сородичей сельских подкармливать. Сам говорил, они с голоду дохнут.

– Да как я до них доберусь? И на кой? Самому ведь непросто живется.

– Торговцам, выходит, сбываешь. Ты рис, тебе деньги. Ты ж только и думаешь, как бы побольше деньжат загрести.

– Я сказал же, не крал, – тут У Лун помрачнел. – Я одной лишь работою сыт. Вот хозяин красильни работнику в месяц все восемь монет выдает. Вы мне пять. Да за пять и собака работать откажется. Мне бы, по-честному, стоило красть.

Хозяин, черпнув ковшом воду из бочки, наполнил нетвердой рукою горшок, запихнул туда щетку и с легкой смешинкой на тощем лице взялся драить его изнутри:

– Ты не только работою сыт. Я давно это выяснил. Подслеповат пусть немного, но слышу-то я о-го-го: легкий шорох в лабазе средь ночи учую.

– Так что ж не поднялись с постели? Узнали б доподлинно: есть в доме вор или нет.

– Ци Юнь тоже порой что-то слышит. Так я ей сказал, это дух: мать покойница хочет проведать своих дочерей. И Ци Юнь мне поверила. Ты же У Лун? Сам-то веруешь в призраков?

– Призраков я никогда не боялся, – уставившись на сучковатое древо, что высилось возле стены, У Лун нервно облизывал сохлые губы. – Всё выдумки это.

– И я в них не верю, – хозяин навел на У Лун’а сверкающий взгляд. – Только призрак какой-то к Чжи Юнь привязался. Быть может, она одержима?

– А может, она привязалась к нему? – уперев руки в боки, У Лун отдалился на пару шагов. – Вы, чай, знаете, что ваша дочь за особа.

Дунув в горшок и поставив его у стены, старик стал понемногу сближаться с У Лун’ом. В хозяйских глазах, испещренных прожилками крови, читалась и ненависть, и безысходность. Вытянув всю в синих венах, костлявую руку, он ухватил за полу ожидавшего рукоприкладства У Лун’а, но лишь для того, чтоб бессильно одернуть её.

– У Лун, хочешь Чжи Юнь тебе в жены отдам? – прошептал, чуть не плача, хозяин. – Отдам тебе старшую дочку...

Не веря ушам, У Лун тупо таращился на постаревший до времени лик. Реальность зашла за пределы его ожиданий. К таким поворотам судьбы У Лун не был готов.

– Дочь отдам, но ни зернышка риса в лабазе, – хозяин оттер рукавом источавшие слезы глаза. – Не видать тебе, сельский мужлан, родового добра семьи Фэн. Ты, я знаю, за этим сюда и приплелся.

У Лун задрал голову. Небо уже было пепельно-синим. Слои кучевых облаков заслоняли всходившее солнце, чей свет, прорываясь сквозь их плотный строй, испещрял небосклон темно-красными струпьями ссадин. На северо-западе, как заплутавшая птица, металась белесая точка воздушного змея.

14

Третья стража – с 11 вечера до часа ночи.

15

Пятая стража – с 3 до 5 утра.

16

Цунь – китайский вершок.

17

Чи – китайский аршин.