Рис

О письме, что отправил У Лун, не проведал никто. Ранним утром, толкаясь на улице Каменщиков возле полного сдобных пампушек котла, он услышал:

– Убили вчера Крепыша.

В руках заплясала набитая снедью корзина.

– Дошло, – глухо мямлил У Лун, выбираясь из плотной толпы. – Досточтимый письмо получил.

Не разбирая дороги, он мчался в лабаз, окропляя промерзшие камни брусчатки дождем белых капель: то лилось чрез край молоко, бултыхаясь в кривом медном чайнике. Только у самых ворот он унял свою прыть, усомнившись в надежности слухов. Так быстро? Трех дней не прошло. От письма такой прок?

Хозяин прихлебывал чай, когда в залу ворвался У Лун, чтоб немедленно ринуться прочь из лабаза.

– Сдурел с утречка? – заорал ему в спину хозяин.

– Я на мертвеца посмотреть. Ненадолго.

– Кто умер? – хозяин привстал. – Что, опять кто-то умер?

– Крепыш!!! – заревел с такой силой У Лун, что хозяин с испуга подпрыгнул.

Хозяин хотел еще что-то спросить, но У Лун уже скрылся из глаз.

Три квартала от улицы Каменщиков до речного причала У Лун пролетел, рассекая потоки людей, наводнявших промерзшие улицы. Солнце уже поднялось над гранитным подножьем подъемного крана, наполнив речные просторы сверкающим светом. Казалось, весь мир испускает слепящие око лучи. Обновленная: светлая, чистая – перед У Лун’ом раскинулась пристань. От прежних его впечатлений, от страха и тьмы в один миг не осталось следа.

У Лун медленно шел вдоль реки. Где же кровь Крепыша? После смертоубийства должно же хоть что-то остаться. Но на земле кроме масляных пятен, обрывков бумаги и мелких кусочков угля У Лун так ничего и не высмотрел. Знать, не ножом. Может, камень на шею и в реку? У Лун осознал, что, увы, упустил вожделенную сцену – не видел, как умер Крепыш. На коленях ли он умалял о пощаде? Сумел ли постичь, кем была уготовлена смерть?

– Ты там ищешь чего? – над тюком показалось лицо собирающей рухлядь старухи.

– Я? Да... Мертвеца. Ты вчера мертвеца не видала?

– В порту каждый день мертвецы. Так какой тебе сдался?

– Крепыш. Из Портовой Братвы. Я его... хоронить собираюсь.

– Его барахло? – старуха, порывшись в корзине, достала чернейшего шелка халат, и такового же цвета штаны, и такую же круглую шляпу. – Продам. Только деньги вперед.

У Лун заворожённо смотрел на добычу старухи. Крепыш, в самом деле, носил эту шляпу, халат и штаны... Где же туфли? Где туфли, нещадно давившие пальцы руки, что вцепились в кусочек свинины? У Лун вскинул голову, глянув на синее, с красной каймой на востоке, бездонное небо. Глаза, как и прежде, слепил яркий свет. По щеке вдруг скатилась холодная капля. Слеза. Откуда взялись эти странные слезы?

У Лун с той поры, ни с того, ни с сего пробуждаясь средь сумрака зимних ночей, обратившись во слух, часто слышал в тиши подозрительный «плюх» – кто-то прыгал во двор со стены. Надоедливый звук, он же должен был сгинуть вослед Крепышу. Но У Лун его слышал. Звук прятался где-то во мраке, чтоб снова и снова являлся в ночи средь пустого двора.

Чжи Юнь, как и прежде, жила легкомысленно и беззаботно. С пунцового рта не сходила сбивавшая с толку улыбка. Ничто не могло изменить ни манер, ни привычек Чжи Юнь. Той зимою она принялась изучать новомодное танго и время от времени практиковалась одна во дворе, напевая под нос «у-ча-ча».

Однажды У Лун стал свидетелем склоки сестер. В «сердцевине» грызни была смерть Крепыша. Чжи Юнь чистила зубы у бочки с водой: пузыри на губах, беззаботная мина. Вы только подумайте – бабское племя всё больше страшило У Лун’а – в могилу свела мужика, и ничто в ней не дрогнет. Неужто увяли подобно соцветьям телесные узы?

– На улице все про тебя говорят. Говорят, что ты сучка бесстыжая. Ты Крепыша извела. Оттого и погиб, что с тобой его черт дернул снюхаться.

– Я тут причем? – Чжи Юнь сплюнула пену. – Им досточтимый давно уже был недоволен. И вовсе не ради одной лишь меня: Крепыш деньги присваивал.

– Ты что, не видишь: в лабаз уже пальцами тычут? Ты без стыда, ну а нам какого? Тебе трижды плевать, ну а мне уже нос из ворот показать неудобно.

– Заткни свою пасть! – швырнув щетку в лохань, завопила Чжи Юнь. – Все вы против меня, только смерти моей дожидаетесь. Вам бы хотелось, чтоб в реку меня, чтоб в лапшу искрошили. Тогда б вы натрескались, за уши не оттащить!

– Я гляжу, ты на голову крепко больна. На себя сама лихо накличешь. Тогда и поймешь, есть ли дело кому до тебя.

– Да кому до меня? Я сама за себя. Я помру, «по дворам, да по семьям» гостинцы потащите. Вот интересно, – вдруг брызнула смехом Чжи Юнь. – Нынче вы все меня поучаете. Сдохну, тогда кто кого будет грызть?!

Бесконечные ссоры Чжи Юнь и Ци Юнь удивляли У Лун’а. Единоутробные сестры, а больше похожи на кошек, исполненных духа вражды. В любое мгновенье готовы встать в стойку и выпустить когти, и снова спокойствие и безмятежность лабаза взрывает их крик. Отчего же никто не прикроет их «смрадные рты»? У отца не хватило бы духу. Хозяин не столько любил дочерей, сколько их опасался. Застав их грызню, он с притворным спокойствием брел себе прочь, вымещая свой гнев на других.

– Чего встал? За работу, – в тот день под горячую руку попался У Лун. – Если думаешь, тут представленье, билет покажи.

Стараясь не прыснуть со смеху, У Лун поспешил со двора. Отец и две дочери – троица жалких паяцев. У Лун не встречал прежде столь бестолковой семьи. В этом, пожалуй, и есть основное отличие в жизни на улице Каменщиков и в селении Кленов и Ив. У Лун мерным совком насыпал рис в мешки. С каждым взмахом руки на душе становилось теплее и легче. Этой зимой в городском бытии он открыл для себя всевозможные слабые звенья. Это как бреши в стене. Можно влезть, сжавши тело в крысиное. И я сумею пробраться как крыса. Протиснусь и съем подчистую все зернышки риса, которые там, за стеной. Эта мысль привела его в детский восторг. У Лун даже пискнул, расплывшись в довольной улыбке.

– Чего по-собачьи скулишь? – хозяин по-прежнему строил сердитую мину. – Сегодня, гляжу, ты доволен как пес. Это что же случилось?

– Не, я по крысиному.

– Точно. На крысу похож. Того и гляди, весь мой рис уворуешь. Я чую, что плутни затеял.

На сохлых губах во мгновение ока застыла улыбка. У Лун вдруг почувствовал – в этих словах есть лишь доля насмешки. Украдкой взглянув на владельца лабаза, считавшего деньги за стойкой, У Лун размышлял: «Неужели хозяин готов к встрече с крысой? Неужто, почуяв опасность, он вышвырнет прочь грызуна?» Но У Лун не боялся покинуть лабаз. Ныне голод его не страшил: ведь его основной капитал – это сила и молодость. В городе, где с каждым днем умножаются фабрики и мастерские, средства для жизни найдутся всегда.

У лабаза Большого Гуся по «забрызганной бликами зимнего солнца» брусчатке сновали одетые в «пухлый наряд» покупатели. В шуме и гвалте забитой людьми и повозками улицы Каменщиков иногда можно было расслышать чистейший «дин-дон». Бубенцы старой пагоды. В хаосе полнивших улицу звуков У Лун’у был мил только звон бубенцов

Глава IV

Хозяин был первым, кому приоткрылась жестокая правда – Чжи Юнь понесла. За последние годы отец обзавелся не самой пристойной привычкой – входить по прошествии месяца в спальню Чжи Юнь, чтоб тайком заглянуть вглубь ночного горшка. Второй месяц не видя следов свежей крови на грязной бумаге, хозяин с тревогою стал подмечать перемены в сложеньи Чжи Юнь, а однажды увидел, как мертвенно бледною дочь начинает тошнить за столом. «Волны гнева достигли небес». Отобрав у Чжи Юнь плошку с рисом, хозяин хватил ей об пол:

– Ты, бесстыжая, есть собралась? Если хочешь блевать, так иди и проблюйся!