Этна

Было так: мирным вечером наш любимец, персикового цвета лабрадор (шерсть в тон стенам), лежавший до того пузом на камнях, вдруг вскочил и начал прятаться за наши ноги. И в ворота ворвались псы — драные псы, лохматые псы черно-белого окраса, злые охотничьи сеттеры; обежали весь двор по кругу, загнали нашего персикового друга в угол напрочь, спугнули двух местных котов (они взобрались по побегам дикого винограда и зависли на уровне второго этажа).

А за ними через ворота во двор начали заезжать… автомобили.

Этого не могло быть, потому что такое здесь запрещено. Автомобилям место на стоянке, во двор люди входят пешком, двор — памятник истории, живая картина, здесь не бывает запаха бензина или, того хуже, пятен масла.

Из машин начали вываливаться дедушки с ружьями. В каких-то позорных майках, с усами, носами, не все бритые и все очевидно выпивши.

Один из них был — как я потом понял — граф, неузнаваемый в майке и всем прочем, но ведь до того я видел его только раз. Остальные были его друзья из Палермо, возможно — тоже с титулами, они приехали пострелять утром в холмах птичек.

Все мы в этот момент смотрели на Альфредо — как он прижимает руки к груди, умоляя отца, и почти без надежды пытается выгнать оккупантов со двора. Правда, ему это удалось, машины, недовольно фырча, уехали на стоянку, дедушки поднялись к графу наверх еще выпить, псов загнали в какую-то конюшню. Альфредо постепенно пришел в себя.

И я тоже. Дело в том, что когда вы на Сицилии, особенно в сельской местности…

Собственно, в любой местности здесь вы хорошо знаете, как выглядит мафия. Изображение ее типичного представителя вы можете купить в виде аппликации на майку и носить его на своей груди. Сицилийский мафиозо — он обязан быть точно таким, как эти дедушки. С уточнениями в виде большого рыхлого носа и кепки. В общем, человек из народа. Который в случае чего просовывает два ствола кому-то в окно и засыпает дробью всю комнату, а намек такого рода сложно не понять.

И когда группа точно таких дедушек с ружьями врывается к вам во двор, последнее, о чем вы думаете, — кто из этой оравы граф.

А автомобиль…

Это была забавная история. Итак, в то утро Альфредо, улыбаясь мне нежнейшим образом, предложил выбрать: в правой руке или в левой?

— В любой, — сказал я, — если эта машина — белая.

— Ах, вы любите белые машины, — покачал головой Альфредо, опуская руки. — Ну, тогда вам повезло. Потому что это — «мерседес». Правда, я все равно бы вам именно его и отдал… И он именно белый.

Я не верил в добро, хорошо зная, на каких развалинах ездят по виноградникам, помня, что за полуживой «сеат» был у меня в Испании. И правильно делал, что не верил.

Потому что это, конечно, был именно «мерседес», но сто восьмидесятый с буквой «А» — чуть скошенный впереди кубик на колесах. И более-менее белый. Но довести машину до такого состояния…

Правда, могло быть хуже, куда хуже. Допустим, легендарный «фиат чинкуэ ченто», то есть пятисотый, года этак тысяча девятьсот семидесятого. Это даже не жук, а клоп. Но он существует. Некоторые работники нашей кантины, а также почти все крестьяне из сёл внизу, вот на таком ужасе и ездят, и ничто его не берет.

Своего белого инвалида я отвез, с кашлем и завыванием мотора, к некоему Фабио, важному человеку в деревне. Не в той деревне, где живут сборщики урожая, а в другой, нашем как бы культурном центре. Он обрадовался этой машине без памяти:

— Я ждал! Когда же я снова ее увижу! И вот она!

Собственно, это сейчас я понимаю, что Фабио сказал примерно это. А тогда я с ужасом обнаружил, что попал в страну, где не то чтобы никто не говорит по-английски, а никто особо и не пытается. Итальянцы ребята вот какие: если они видят, что человек не знает их языка, то просто-напросто начинают говорить на нем очень медленно и раздельно, помогая себе руками. И, как ни странно, нужного эффекта добиваются: их начинаешь понимать.

Фабио — не то чтобы лучший автомеханик в этих местах, а единственный. С моторами у него бывают проблемы, но он тогда просто везет твою машину вниз, с гор, на большое приморское шоссе, ведущее в Таормину (влево) и Катанию (вправо). Там с кем-то в каких-то мастерских договаривается, а клиент потом платит за всё сразу.

Но Фабио умеет и любит красить машины заново, да хоть вручную, и с моим «мерседесом», видимо, убитым кем-то из кантины до меня, это и произошло.

Кстати, платил я за всё из своего кармана.

Альфредо посмотрел на результат, поинтересовался подробностями и удовлетворенно кивнул. Видимо, я прошел какое-то испытание.

Испытаний было еще много. Самое сложное из них — как-то извернуться между фактически двумя работами.

Конечно, семейству Пьетро приятно, что у них живет вполне уже известный винный обозреватель, человек, чье мнение имеет значение. Но помогать в этой работе мне никто не собирался, я сам вертелся в мрачных глубинах интернета, как мог. Есть, конечно, одна простая и хорошая вещь — синдицированная колонка. Та, которая одновременно выходит в нескольких, или нескольких десятках, или сотен, изданий. Но это раньше было хорошо, когда все газеты континента выходили одновременно утром, а какая может быть синдицированность в эпоху интернета? Тут все контракты отдельные.

И всё же я научился лавировать между гастрономическим изданием в Дании и немецким Wein Gourmet, и… Главное — чтобы читатели не натыкались на один и тот же текст. Всего получалось не более двух с нуля написанных колонок в неделю, но вы попробуйте, живите так, чтобы темы всегда находились. А еще есть проблема языка. Хорошо, что датчане без звука переводят меня с моего странного англо-португальского и всем довольны. Но в настоящий англоязычный мир я даже не заглядываю, а французы признают только французов…

Что касается источников вдохновения, то винный мир полон соблазнов; в этом году 15 и 16 мая, например, я мог бы быть в Цюрихе, на знаменитой уже слепой дегустации, учиненной чилийцем Эдуардо Чедвиком. Его идея была: отгадают ли эксперты, европейское это вино или Новый Свет? И вот вам два рислинга — немецкий и из калифорнийской Напы. Или загадочное красное, оказавшееся родом из Южной Дакоты. И ведь тема более чем моя, но… не судьба.

Чедвик, впрочем, это из серии неожиданных событий. А еще есть ожидаемые события, фактически обязательные для любого человека моей профессии. ProWein в Дюссельдорфе, Vinitaly в Вероне — туда, правда, меня посылал и Альфредо; но еще и хаотическая ярмарка тщеславия в Бордо, где непонятно, что делать… и, для тех, кто любит открывать новое, — Vinisud в Монпелье, в конце февраля. Монпелье — это вызов прочим ярмаркам, здесь малоизвестные вина юга Италии, Португалии, неизвестная Испания и всякие Марокко, Тунис, Израиль, Греция. В общем, рай для меня. Потому что я об этом как раз и пишу постоянно, о неочевидном, о миллионах открытий, которые несет винный мир.

Да, а 20 мая — еще Лондонская ярмарка. И это тоже серьезно.

Тут всегда стоит вопрос: а кто за меня будет платить? Чаще всего никто. То есть я сам. Это дисциплинирует.

В России я был одним из двух… ну, трех-четырех авторов, чье слово что-то значило. Но тут не Россия, тут таких, как я, сотни. Хорошо, наверное, быть звездой, как Эрик Азимов, винный обозреватель «Нью-Йорк таймс». Но что-то мне подсказывает, что Америка обойдется без меня.

А есть случаи, когда радуешься, что ты не такая уж звезда. Речь о первом и лучшем из винных обозревателей Китая. Он женщина. Может, даже девушка. И ее фамилия, извините, Хуй, Эмили Хуй. Это правда. Она китаянка, у них это нормально. Но я бы не хотел ее славы с приложением такой фамилии.

А вот чего я давно хотел, так это с ней познакомиться. Чтобы потом похвастаться — кому? Я не так часто говорю с соотечественниками. Более того, я с ними почти не вижусь. То есть меня здесь знают — есть здоровенная община русских трудяг, в основном из туристического бизнеса, в Катании. Куда более возвышенная публика из числа наших обитает в Палермо. И все они слышали, что один наш человек живет на склоне вулкана. Что-то вроде гуру или святого отшельника. А кто-то меня даже видел.